В Ы Б О РЭтот стук преследовал его с самого детства. Это было давно, много лет назад. Он вышел ночью в сад, посидеть у колодца. Крупные, яркие звезды висели над головой. В саду пахло резедой, ночь выдалась тёплая, летняя. И тут он услышал шаги. Удары каблуков по нагретому за день асфальту. Не обычные, не похожие ни на что. Это были гулкие, размеренные, крадущиеся шаги женских каблуков. И они звучали странно и жестоко. Он знал о нём, этот стук. Он шёл к нему. Между ним - и этим стуком - установилась загадочная, необъяснимая связь. Ужас охватил мальчика. Он хотел спрятаться, бежать от этого стука. Но страх приковал его к месту. Он с ужасом вслушивался в звук каблуков, и ему казалось, что, когда тот, наконец, приблизится, с ним должно произойти что-то страшное. Он не мог вздохнуть; кровь стучала у него в голове. Наконец, шаги, достигнув наивысшей звучности, стали удаляться. Они угасали там, за забором, где проходил тротуар улицы. Страх всё ещё не покидал мальчика. Он сидел за колодцем, прислушиваясь к каждому шороху. И, сделав над собой усилие, во весь дух припустил к дому. С тех пор стук преследовал его всю жизнь. Он мог бы стать неплохим инженером, но не стал им. У него обнаружилась склонность к рисованию, но он не сделался художником. Он мог бы, наконец, жить просто так, как все, зарабатывая на жизнь, откладывая на чёрный день, иметь семью и детей. Но и этого не случилось. Ему уже почти исполнилось тридцать два, но у него не было своей семьи. Он жил один: в комнатке под самой крышей, и никто не видел, чтобы он выходил оттуда после того, как возвращался с работы. Никто не бывал у него в гостях, никто не знал, что он делает долгими зимними вечерами. Он был один, и все оставили его, в конце концов, в покое. Стоило ему принять какое-нибудь решение, попытаться приступить к любому делу, как тут же появлялся этот стук, и все рушилось. Где бы он ни находился, что бы он ни делал, стук неотступно следовал за ним. Давно уже не было их деревянного дома, давно уже его оставили все честолюбивые замыслы, но стук преследовал его, и, когда он появлялся, на него обрушивалась очередная беда. Он пытался сделаться безразличным, жить так, как все - но не мог. Он понимал, что обречён, и эта обреченность накладывала на него свой отпечаток. Он мог бы отличить этот стук от ста, от сотен, миллионов других звучащих шагов. Он спал, и с закрытыми глазами все равно чувствовал этот стук. Чьи-то кривые пальцы тянулись к нему, хотели его задушить. Он просыпался в холодном поту - и за окном слышался тот же стук. А назавтра у него срывалась деталь и ударяла его подельщика по темени, или его избивали хулиганы, или на очередной работе ему снова недоплачивали зарплату. Однажды у врача ему сказали, что у него порок сердца. Но стука не было, и он тому не поверил. Прошли годы, и он чувствовал себя вполне нормально. Стук преследовал его с исступлённостью, с какой-то зловещей жестокостью. Он подбегал к окну, выбегал на уличный перекресток, но источник шагов так и оставался для него загадкой. И вот однажды он стоял в подъезде, открывая свой ящик с сегодняшней почтой. И вдруг услышал стук каблуков. Это был, несомненно, тот самый стук, который он мог бы выделить среди тысяч, среди миллионов шагов. Стук раздавался во дворе, приближался к подъезду... Всё похолодело у него внутри. Вот шаги подошли вплотную, они звучат уже у самой двери... Но, как и всегда, достигнув апогея, они с выдержкой злорадно стали удаляться. И он не стал больше ждать. Он решил раз и навсегда покончить с этим. Решение созрело у него в голове не внезапно, не сразу; оно было продиктовано необходимостью отчаянья, и появилось уже давно, одно из многих решений, которые ему доводилось принимать в надежде на то, что замкнутый круг когда-нибудь разорвётся. Он неторопливо повернул ключ, вложив почту обратно, и вышел из подъезда во двор. В домах вокруг горели жёлтые, зелёные, белые окна. Стояла тёплая летняя ночь, такая же, как тогда, в первый раз, когда он сидел за колодцем. Двор ещё никогда не казался ему таким маленьким, таким тёмным и бездонным. На улице, затушёвывая своим сиянием фонари, горела большая, белая луна. Он не увидел е ё нигде, и на сердце у него стало пусто, больно и тоскливо. Тайна поразила его, и он почувствовал себя еще более одиноким и обреченным. Подавленный своим одиночеством, он принялся бесцельно бродить по улицам. Он вглядывался в безмолвные окна, всматривался в длинные белые заборы, отбрасывающие длинные тени, в тёмные проёмы, окаймлённые белым призрачным светом. Город был странно пуст и тих. Всё это вместе казалось ему одушевлённым, отдельным и осязаемым. Оно жило и существовало само по себе. На улицах ему не попадалось ни одного человека. Казалось, вся пустота, какая накапливалась годами, вдруг предстала одновременно в эту лунную ночь. Кое-где, в домах, на улице, странно горели огни, как в немом кино, когда на экране всплывает сияние, не сопровождаемое никакими звуками. Он желал встретить хоть кого-нибудь, но, как будто назло, ни одна живая душа не попадалась ему навстречу. Ветер шумел ветвями деревьев и тут же затихал, оставляя глухую, странно-однообразную тишину. Тёмными и бездонными казались узкие переулки; дома и дворы представлялись вымершими, длинные деревянные улицы были бесконечны. Он шёл мимо больницы, вдоль её mограды. Вдалеке, где-то за углом, мерцали жёлтые огоньки. Деревья отбрасывали на стены глубокие чёрные тени. И вдруг спереди, с угла, послышались звуки женских шагов. Это были они, шаги, какие он много раз слышал. Они звучали страшно и гулко, приближаясь к нему. Это была она, та жестокая, неумолимая сила, заключённая для него в этом стуке. Он крепко сжимал в руке перочинный нож, скорее, не для того, чтобы его употребить, а для храбрости. Ему казалось, что о н о раздавит его, уничтожит, впитает в себя. Но он решил - лучше умереть, но познать все до конца. Он увидел впереди себя тёмный плащ и тощую фигуру. Сквозь прорехи и рукава просвечивали белые кости. На месте лица, плоский и немой, виднелся - с белым оскалом - тусклый и жуткий череп. О н о шло навстречу ему, и каждый шаг отдавался в его теле страшной болью. Он знал заранее, что "она" женского рода, хотя ничто не говорило об этом. Этот белый оскал, это страшное, чудовищное выражение он уже видел где-то, наверное, на картинке, изображавшей древнего ящера. Он шёл навстречу твёрдо, зная, что фатальная неизбежность уже наступила. В беспросветной тишине он слышал только EE - тени - и свои шаги. Кровь гулко стучала у него в голове. Он готов был сойти с ума. Он понял, что пошел на безрассудство, но отступать было уже некуда. Он не склонится перед ней, не обратится в бегство. Мысли одна за другой пробегали в его голове; ему хотелось подбежать к ней, ударить ножом. Он думал ещё о чём-то, но остался только один шаг. Отступать было поздно. Это было всё. Что-то страшно охватило его голову. Пальцы, мерзкие и длинные, проткнули его насквозь. Он видел, что висит на этих пяти страшных и гибких пальцах, и паучьи лапы шарят по его телу. Он упал, и кровь закапала ему на голову. Он умер. Назавтра его нашли лежащим замертво у забора. Врач осмотрел его тело и не нашел ничего особенного. Разрыв сердца, - сухо сказал он кому-то. И все было бы обычно, если бы не пять свежих шрамов на его груди: как будто кто-то пытался проткнуть его нечеловеческими сухими пальцами. Написано в Минске, в июне 1974 года. ____________________________ Copyright © Lev Gunin |