1 
СYTb ЖИ3HИ

* * * 
В послеобеденное время я вышел из бюро. В такую пору толчея на Леари-Стрит сходит почти на нет. Возле тротуара, на стоянке, тускло поблескивали несколько припаркованных автомашин. Было уже почти четыре. Включив двигатель, я направил автомобиль вдоль улицы.

Работники разных учреждений и магазинов еще не закончили в эту пору свой трудовой день и не высыпали наружу. Машин тоже было немного. Я пересек Ка Авеню - и дальше свернул направо. Замедлил бег машины. Исподволь бросил взгляд на часы. Так, уже почти четыре. Мы договорились на пол пятого. Оставалось ждать в машине еще минут десять-двенадцать.

Я вспомнил, как мы встретились. Это было два дня назад. Я собрался в Гранд Хоспитал, в ту самую клинику, что многими считается крупнейшей и лучшей в своем роде. Отправился туда для переговоров с одним из администраторов от имени нашего бюро по трудоустройству. Когда я попал туда, то был удивлен грандиозности и шику, с которыми все там обставлено.

У противоположной стены целые фонтаны крови падали вниз почти отвесно - как настоящие водопады. В двух концах огромного холла находились еще два фонтана с бьющей вверх кровью. Контур человеческого тела, гигантский, как все тут - являлся входом в соседний зал, и почему-то казался черным на фоне стен того, соседнего, помещения. Там на цоколе стояла абсолютно нагая женщина с немного вытянутыми чертами и острыми грудями, представлявшая собой поражающе верную копию живой девушки. На потолке, прямо над ее головой, находился, тоже обнаженный, атлетичный мужчина с разрезанным животом, из которого выпадали внутренности. При виде его меня пронзил ужас, но именно это должно было (так задумали) создавать рекламу этой солидной и знаменитой клинике...

Осмотрелся вокруг - и внезапно увидел е е. Еще не знал, что это о н а, но неожиданно почувствовал ускоренное биение сердца. Это была она. И шла она тогда именно так, как теперь: длинные ноги, неспешная походка, легкое покачивание из стороны в сторону. И вот вижу ее опять - прямо перед собой.

Мы поприветствовали друг друга. Снова ей захотелось пойти в тот переполненный дневной ресторанчик, который я терпеть не могу. Вечно перед его входом и внутри - толчея. Десятки зевак смотрят на тех, кто входит и выходит оттуда. Плата за вход там всегда была - и остается - чертовски высокой. Мы оказались там второй раз - и опять я должен был прокладывать дорогу локтями.

Воздух в том заведении насыщен искусственными запахами женского тела, с некоторыми оттенками и градациями. Там всегда курили, и было полно таких физиономий, которых не выношу. Мы улеглись у столика, как все тут делают, и попросили официанта принести томаты, абрикосы, вино и устройство для вдыхания паров. Я стал говорить о чем-то совершенно обыкновенном - и вдруг увидел е г о. Он был уменьшен до размеров обыкновенного человека, углублен в свои мысли и склонен над столиком. Всеобщая толчея его задевала, но как бы проходила сквозь него. Вдруг я услышал и его голос.

Звучал он тихо, но мне показалось, что у меня голова разорвётся от этого странного голоса...

"Пространство, - говорил он, - не такое, каким его себе представляешь. Не похоже оно на муравейник, не похоже на что-то, что вообще е с т ь. Не является
ч е м - т о".

Я попробовал задуматься над его последней фразой, но о н продолжал, не остановливаясь.

"Не можешь себе даже представить, как мир огромен, какие существуют разнообразные миры, какой на самом деле свет звезд, свет пространства, - все, что присутствует.

Но это ничто. Ты не в состоянии охватить всё взором и - увидеть, насколько оно целокупно; не можешь сказать, это фрагмент или целое, или также одна из целостей. Это - все, что нас окружает, - проходит и через людские тела, через людей, сквозь их мозг, оно есть везде".

Каким-то неухватимым образом я забыл обо всем, забыл, о чём думал. Забыл о своём намерении сказать ему, чтобы он катился ко всем чертям с этой космологической теорией. Природа моей реакции не коренилась в его словах, хотя их непрошено ворвавшейся в мое сознание ахинеи было достаточно для того, чтобы смутить или шокировать; - нет. Я просто все глубже впадал в какое-то странное оцепенение, из которого у меня недоставало сил вырваться.

"Я здесь и везде, - услышал я дальше, - всё там и во мне. Мир не является самим миром, но миром есть мир. Только сознание способно определить, что он существует; сам по себе он не способен себя обозреть, не имеет знания о своём присутствии"...

Он замолк, а я уже вполне отдавал себе отчёт в том, что никакая это не космологическая теория, эту чепуху даже нельзя было трактовать как
ф и л о с о ф с т в о в а н и е.

"Вещи формой ни о чём не говорящей, бесцветные, неуловимые, которые не существуют в своём существовании, - это и есть первый разряд, уровень, из которого вытекают все остальные. Для того, чтобы подтвердить, существует ли человечество, нужен индивидуум, чтобы он охватил взглядом всех: не будет
о д н о г о, не будет и остальных.

Думаешь, что ты существуешь, что находишься в ресторане на Гарнер-Стрит, но знаешь ли ты, что значишь в целом океане того, чего не в состоянии охватить и осмыслить? знаешь ли ты, каким может быть результат твоего существования и существование ли оно вообще, и будет ли некто вне этого города, вне этой страны, за границами этой планеты знать, что существуешь?"

Я растерялся. Никогда я не размышлял о таких вещах. Это были вещи достаточно простые, но такие, что никогда не приходили мне в голову.

"Люди напоминают мне пленников, заточенных в одной квартире, и там они толкают друг друга, плутают среди своих приверженностей, осуждают либо восхваляют один другого, но оттого, что изменяют они расположение мебели вокруг себя, ничто не изменится в городе, в мире, в галактике.

Это не только потому, что люди не в силах влиять на то, что называется Вселенной, не только потому, что не обнаружено ими пока (вообще) другой космической цивилизации, но и потому, что в принципе не могут они ничего знать о другом, ином пространстве, о п у с т о т е иной, часть которой есть каждый человек".

Он замолчал. Я находился почти на грани отчаянья - ощущая, что нечто необычное творится со мной. Я был как во сне. Я чувствовал нечто такое, что поглощало мою душу, и всё сделалось туманным и неопределенным.

После чего зелёные огни промелькнули перед моим взором, и два римских легионера бросили какой-то предмет на землю рядом со мной. Я понял внезапно, что История не процесс развития человека и не представляет она вообще собой бег. Весь исторический процесс таится в подсознании, и каждый в глубине себя знает, что было миллионы лет назад, что будет и чем окончится.

"Сколько есть миллионов людей, столько есть путей Истории. Истории в сущности не существует, ибо требуется человек, чтобы "увидел" её, и только тогда она становится тем, чем есть."

"Астрономическое время, - звучал голос в моих ушах, - не имеет ничего общего со временем историческим. Разные державы, разные люди живут в разных временах, в разных эпохах. Эпохи не связаны временем, но сосуществуют параллельно ".

Я увидел неожиданно залы клиники, в которой только-только побывал и в которой встретил Лауру.

"То, что было, может шествовать на горизонте где-то далеко впереди, в то время как то, что будет, может находиться сзади, а новый процесс - начинаться с оживления того, что уже "миновало", тогда как то, что когда-то прошло в одной стране, у одного народа, отражается, как в зеркале, в исторической жизни других. Вы стоите лицом к прошлому, а спиной к будущему. И будущее - тот палач, который дробит ваши черепа.

Цивилизация, развитость - они как эстафета, в рамках которых этот факел переходит от одной государственности к другой, из одного географического места - в другое, и каждый последующий получает от предыдущего его этап - отрезок в готовой целостности. В цепи одинаковых повторений и ошибок."

Внезапно я понял, что сплю - и во сне слышу этот голос. Я почувствовал, что глаза у меня расплющиваются и что я уже в состоянии видеть, что происходит вокруг. До меня дошло, что я лежу возле столика, и три женщины пытаются меня привести в чувство. Одной из них была Лаура. "Ты себя нормально чувствуешь? - произнесла. - Что с тобой?"

Думала, что это обморок. Я ответил, что всё в порядке, просто не выспался и заснул самым диким, самым идиотским образом в самом неподходящем для этого месте. Попросил её извинить меня за то, что случилось.

Мы вышли из ресторана, и я отвёз её в клинику, где она проходила курс лечения. Больным запрещено было покидать территорию клиники: до конца лечения. Стало быть, рисковала. Я проводил её до первого зала, и мы договорились на завтра.

Стояла прекрасная погода. На небе зажигались первые звёзды; лазурь стала темней, но всё ещё оставалась лазурью. Воздух был тёплым и мягким. Я сел в машину - и вдруг осознал, что что-то забыл. Что-то было "не так". Из моей памяти выпало всё, что происходило в том ресторане, а с момента, когда я вошёл туда, прошла, казалось мне, вечность. Я ощущал, что меня что-то изменило, как будто у меня украли кусок жизни, но почему и когда это произошло, - не помнил.

Добравшись домой, я направился прямо в кровать. Как только я лег, сразу услышал странные звуки: как будто кто-то постукивал в мою голову, а из нее доносился гул, как из железной бочки. Все вокруг посерело. Я осмотрелся, и увидел, что нахожусь в зеленой воде. Колыхалась и медленно двигалась ко мне в этой воде какая-то рыба. Не было в том для меня ничего неожиданного, как будто так все и д о л ж н о  б ы т ь. Я узнал его среди иных рыб, пребывавших тут. В ушах и далее звучал его голос:

"Решающей потребностью всего сущего становится жизнь. Нужно жить, творить новую жизнь и так далее. Жизнь одна, однако в глубине разделяется на две стороны одного и того же явления: жизнь, которая существует только на периферии жизни, в то время как сама находится в борьбе с жизнью (и смыкается с состоянием смерти) - и жизнь, которая борется со смертью. Таким образом, есть две разновидности жизни. Только вторая является полной, ибо лишь она чувствует связь с жизнью Вселенной, с жизнью Жизни, с тем духом, который становится Ей.

Но мы имеем ещё третий вид жизни. Это жизнь - не жизнь, жизнь - смерть, жизнь, ориентированная на безмерную искусственность. Искусственность - это почва смерти.
Н е   ж и в у щ а я   о с о б ь абсолютно подобная живущей - это и есть эссенциональность искусственности.

Люди встречаются соответствующих трех типов.

Жизнь, правдивая жизнь - в произведениях Палестрины и Баха, в образах Ван Дейка, в гармоничности, какую люди находят в искусстве - только она - абсолютным выражением подлинности - служит единственной формулой проверки типа жизни."

Я удивился не смыслу его слов, но тому, что он вообще говорит со мной (ведь рыба говорить не способна), но голос его так и продолжал звучать в моих ушах. Я с удивлением отметил, что под водой появилась карта, - и что он, подплывая к ней, снова не двигает губами.

"Земной шар, Земля не такая, какой вы себе ее представляете. Не есть это в целом
в а ш а земля. Какой ее видите. Чем больше знаний будете получать о Земле, тем чаще придется задумываться над тем, что живое и что неживое. Земля не подобна другим планетам. Не мертвое она космическое тело. Только Земля могла дать жизнь жизни Жизни.

Ж и з н ь не может появиться в пустоте. Уже знаете о магнитном поле Земли, о ребрах и о сторонах треугольников, о телах Платона в связи с Ее структурой, знаете, что Земля не является сферой. Знаете, что появление великих цивилизаций античного и постантичного мира тесно связано с внутренней структурой Земли. Но это ещё почти ничего."

Сообразно тому, как он водил указкой по карте, передо мной возникали странные, неясные образы. Никогда я не видел ничего подобного. Это было совсем не так, как во сне: скорей, я как бы смотрел фильм.

"Искусственность, - продолжал он, - побеждает на протяжении последних столетий, и уже почти очевидно, что вскоре больше нельзя будет говорить о живущем, что это живое, тогда как о мёртвом нельзя будет сказать "мертвое". Однако, если так станет, это будет конец Человечества, конец людей, предел жизни, ибо жизнь на своей высшей ступени и является человеком. Другого уже никогда не сможете понять, ибо не смогли бы никогда достичь иных, не человеческих сфер Вселенной".

Тотчас же я увидел внутренность той самой клиники, увидел помещение с людьми, увидел кровь в сосудах и фигуры в белых халатах, увидел преступные, жуткие эксперименты, увидел злодейства, которые совершаются именем ценности человеческой жизни, доверия и гуманизма.

Я видел взрослых людей, что живут в сферических сосудах и получают всё, что необходимо для жизни, через огромную плаценту, видел мозг, "построенный" из раковых клеток, вечный, неуничтожимый временем, видел человека, тело которого представляло собой одну единственную клетку, видел также чудовищ с головой человека и телом зверя, видел искусственных людей, среди которых узнал Лауру.

"Это всё делает жизнь чем-то второстепенным, материалом для экспериментов, неустойчивым, зависимым от чего-то чуждого, подвластным нечеловеческим, ненатуральным тяготеньям..."

Другая рыба задержалась возле него. Он замолчал, и внезапно я куда-то полетел; я ощущал свет и ветер, какие-то вихри, тени и поскребывания чем-то о что-то. Я остановился в абсолютной пустоте. И вдруг отворил глаза. Узнал стены моей спальни, окно, картину на противоположной стене, услышал ровное биение сердца. Это был сон! Внутренне я все еще не мог поверить в это.

Уже три недели, как я интересовался клиникой. До меня доходили слухи о каких-то таинственных операциях и непонятных экспериментах за ее стенами. Во время своего первого посещения клиники, приехав туда как функционер Бюро по трудоустройству, я установил, что там существуют помещения, куда не позволено впускать посторонних, даже обыкновенных врачей, и что они составляют автономную часть этого лечебного учреждения. Клиника не афишировала их назначение, равным образом не заявляла и о том, что на ее территории расположены какие-либо исследовательские лаборатории. Для научных исследований она имела отдельный корпус в другой части города, которым владела совместно с университетом Тоунхилл. Из небольшой заметки в университетской газете я узнал, что недавно был возобновлен договор между клиникой и университетом, по которому первая лишалась права создавать лаборатории за пределами этого корпуса.

Итак, в клинике существовал целый отсек, на трех этажах, доступ куда преграждали не только двери с секретными кодами и хитроумнейшими замками, не только невидимые лазерные лучи, но даже вооруженные охранники; отсек, назначение которого оставалось тайной за семью печатями.

В моем кругу циркулировали обрывочные разговоры о том, что некоторые больные проходят тут необъяснимые процедуры; весьма удивительные - по словам моего приятеля, доктора Джонса; менее осторожные комментаторы определяли их как совершенно фантастические. Голые факты свидетельствуют о том, что в течение одного месяца в этой клинике умерло множество молодых людей, оказавшихся там с какой-нибудь ерундовой хворью - типа аппендицита. За несколько дней пребывания там они получали заражение крови, или воспаление мозга, или ещё какую-либо напасть. Когда в моем распоряжении оказалась более конкретная информация, она сразила меня наповал: все они умирали в течение совершенно одного и того же определённого промежутка времени: в течение пяти дней. И даже через одинаковое количество часов с момента помещения в клинику.

В глазах любого человека это выглядело бы как-то уж слишком странно и подозрительно.

Если бы у меня спросили, зачем я занимаюсь этим расследованием - вместо "комнаты развлечений", пребывания в виртуальной реальности, или просмотра фильмов в улучшенном недавно формате "реал моушьн", я бы не знал, что на это ответить. Возможно, в том проявилась тоска по тому короткому периоду в моей биографии, когда я работал в агентстве частного сыска, а, может быть, это не давало мне покоя мое обостренное чувство ответственности; не исключено, что я весьма расширенно понимал свои профессиональные обязанности: ведь не кому иному, как мне, в "Эстимэйтыд Эмплоймент Эдженси" вменялось в обязанность проверять, какому риску на новом месте работы могли подвергаться клиенты нашего бюро.

Через какое-то время я наткнулся на некого Хаксли, который поведал мне, что уже много лет интересуется этим делом. Он сказал, что смог получить любопытнейшие данные. По его словам в Гранд Хоспитал вообще никого не лечат, а всё так называемое "лечение" сводится для администрации клиники и нескольких засекреченных ученых к возможности использовать попадающих в клинику людей для каких-то жутких экспериментов. По его словам, в клинике пытаются внедрить в сознание и тело подвергнутых экспериментам людей чуждую физиологическую структуру; какая позволила бы управлять ими извне и заставляла бы их беспрекословно подчиняться.

Те, кто проявляет строптивость, сталкиваются с бунтом собственного организма, в каком происходят серьезные нарушения, и потому наиболее строптивые вследствие этих нарушений умирают. Хаксли говорил ещё, что некоторые больные, каких доставляют в клинику в безнадёжном состоянии, бывает, выходят оттуда через две-три недели цветущими и здоровыми, а бывает, что те, кто попадает сюда с каким-нибудь неопасным заболеванием, через несколько дней гибнут - без всяких видимых причин. Он показал мне статью из газеты "Сайентифик Ворлд", в которой профессор Джеймс Морган обращается к общественным организациям и к Медицинскому Совету с уверениями в абсолютной объективности обследования им больного, признанного затем Гранд Хоспитал "тяжёлым" и "залеченным" там до смерти. Профессор божился, что, кроме незначительного невроза, у его подопечного не было абсолютно никаких "клинических" нарушений.

Мы сидели тогда с Хаксли в кафе, на углу улиц 25-й и Парк-Роад, в удобных и мягких жёлтых кожаных креслах, и пили кофе. Я слушал этого человека и отмечал, как он быстро-быстро моргает своими глазками, подёргивает плечами, мелко и по-обезьяньи жестикулируя при этом; речь его была издерганная, отрывистая и витиеватая. Я посмотрел ему прямо в глаза, а он увёл свои глазки куда-то в сторону, облизнув губы, и прервал своё повествование. Мне показалось, что у этого типа не все дома, и мой внутренний голос стал сеять сомнения в "нас обоих", говоря: а стоит ли его принимать всерьез. Мой собеседник, словно угадав мои мысли, объявил, что администрация клиники возбудила против него дело: как только он отправил в редакцию какой-то местной газеты письмо со сведениями о грязных экспериментах за стенами Гранд Хоспитал; после чего его признали душевнобольным и отправили на принудительное "лечение" в одну из психиатрических лечебниц. Через два дня Хаксли совершил блестящий побег оттуда, его не поймали, а теперь у него создалось впечатление, что его как следует и не ловили, и с тех пор никто и не пытается водворить его обратно в лечебницу.

Мы ели вторую порцию мороженного, когда Хаксли принялся знакомить меня со своей теорией, "открывшей", что из клиники выходят искусственные люди, созданные по образу и подобию поступивших в неё безнадёжных больных, а сами больные, якобы, в течение двух недель (или раньше) умерщвляются: от чего кусок мороженого встал у меня в горле. Когда я откашлялся, Хаксли продолжал, не умолкая ни на минуту, тараторить о каких-то искусственных мозгах, о "статусе повиновения" и о прочей ерунде, усиленно помогая себе жестами. Яркое солнце, слепившее глаза, заливало светом весь перекрёсток, освещая Воздушные Дома и придавая выпуклость их и без того необычным формам; жёлтые пятна лежали на одежде Хаксли и на его лице. Когда водопад слов, извергаемый ртом этого необычного собеседника, стал иссякать, а его источник, обессиленный своим красноречием, глубоко погрузился в кресло, вытирая свою вспотевшую лысину, я задал ему неожиданный - для него - вопрос: где я мог бы найти профессора Моргана. "Моргана? Какого Моргана? - переспросил недоумевающий Хаксли. - Я взял до сих пор лежащую на столике газету и, предупреждая побуждение-жест Хаксли, опасавшегося за судьбу газеты, указал на статью и подпись под ней. "А, Джеймс А. Морган? Тот самый? Да он вчера отравился или повесился на своей даче. Подробностей печать не сообщала. Знаменитый был человек..." - Потом мы с Хаксли долго прощались, и он усиленно просил меня позволить ему навестить меня, но я не собирался давать ему своего адреса.

Когда я приехал на дачу профессора, там всё было оцеплено полицией, и к вдове Моргана никого не пускали. Я безуспешно пытался прорваться сквозь кольцо полицейских, что не удавалось даже корреспондентам, и отправился восвояси. На обратном пути я заметил в автобусе Хаксли, спешащего туда, откуда я ехал.

В ближайшие дни меня неоднократно вызывали к шефу, и я просил - если представится такая возможность, - позволить мне побывать в Гранд Хоспитал - я мотивировал это тем, что заодно проконсультируюсь у знакомого профессора. Все эти дни ко мне непрерывно звонил Хаксли. Я сразу же отключал телефон, - как только сенсорно-компьютерное устройство узнавало его голос и на дисплее зелёные буквы складывались в слово "Хаксли", - но это не пресекло попыток последнего дозвониться мне.

Как-то вечером я увидел странного человека, и мне показалось, что он специально забрёл в старую часть города, где улицы не освещены дневным светом и где до сих пор существуют допотопные неоновые фонари с их голубоватым, примитивным освещением. Он был одет слишком хорошо для обитателя этих музейных кварталов, доступ в которые и жильё там получали только мелкие музейные служащие или безработные, относящиеся к категории так называемых "государственных безработных"; жители этих домов не имеют права принимать гостей, устанавливать телефон, а посещение их квартир посторонними лицами строго запрещено. Так вот, незнакомец не был похож на обитателя этих кварталов. Он шел, подняв воротник и прячась в тень. Когда он проходил мимо моего неподвижного, стоящего перед светофором, автомобиля, я внезапно увидел его лицо - и вздрогнул. Этого человека я знал как одного из врачей Гранд Хоспитал. Я запомнил его, когда приезжал туда.

Я оставил машину у одного из домов и догнал этого субъекта пешком. Он шёл впереди меня не оборачиваясь. Метр за метром - я нагонял его, и вдруг тот бросился бежать. Я пытался не упустить его из виду, но он забежал во двор, погружённый в непроглядную темноту. Я, не задумываясь, последовал за ним - и услышал, как в отдалении хлопнула дверь. Подойдя к освещенной площадке, дёрнул ручку. Дверь была заперта. Тут к моим ногам откуда-то сверху упал клочок бумаги. Я поднял его и положил в карман. Он оказался обрывком разорванного письма.

Вернувшись домой, я разобрал его содержание.


..... то.....................................................
.............. вили меня подписать контракт.
Дж..........................
...............ло выше моих сил. Я
взбунтовался..........................

да они решили сделать из м............ ...........енного
человека.
Не буду тебе опи.... ............ ..........................
.................и что там произошло и поч.............
.................
..........................не получилось.Ты знаешь .............. .......
..........................думаю, понимаешь, что таки...............

.....
.....................е сходят с ума. Я в с..................... .........
.....................аявляю тебе,что это не... .............. ..........
.........................я искусственный,они по................ .........
............................али меня свидетелем.................. .......
..............................х волосы на голове.................. ......

.................................и теперь скрываюсь от............. .....


Назавтра же я отправился к моему другу Питеру Глонсгорну, где при помощи его компьютера и самого Питера расшифровал это обрывок таким образом.

".......кому-то________________________________________
________заставили меня подписать контракт.
Джеймс, это____

(всё)...было выше моих сих. Я
взбунтовался,___________и тог-
да они решили сделать из
меня________искусcтвенного человека.
Не буду тебе описывать,
как__________________________
___
_______и что там произошло, и
почему____________________
____________не получилось. Ты знаешь /меня очень
хорошо/,
и, я думаю, понимаешь, что такие, как я, люди,
(моего типа и моей
профессии)
(как правило)
^-^ ^-^^-^-не сходят с ума. Я в своём уме, и
(со всей ответственностью)

^ ^ < ^ ' ^ ^^ -
- заявляю тебе, что это не /люди?/, а/
/Полагая, что/ я искусственный, они по сделали меня
свидетелем
/таких жутких вещей/,

от которых волосы на голове становятся дыбом

^ ^-^
Я убежал (от них) /........./ и теперь скрываюсь от
/них/.....

.............................................................."

Безызвестный Джеймс, которому было адресовано письмо, вполне мог быть профессором Джеймсом Морганом, чья смерть все ещё подробно описывалась центральными еженедельниками и ежедневными газетами.

На следующий день я связался с одной из моих бывших подопечных, которую когда-то устроил на телефонную станцию, - и с которой мы до сих пор были в приятельских отношениях. Я попросил её соединить меня с абонентом, телефон которого может быть заблокирован, так, что на него "выходят" звонки только с тех телефонов, с каких они к е м - т о допущены. Моя знакомая успешно соединила меня с номером Моргана. "Вы помните того человека, который писал вашему мужу длиннющие письма? - спросил я игривым тоном. - Того, который работает в знаменитой клинике Гранд Хоспитал..." - "Это вы, Дональд? - услышал я голос, надтреснутый старушечий голос вдовы профессора. Я положил трубку, слыша взволнованное "алло, алло!", и, не попрощавшись ни с кем, ушел с работы...

Разыскать Дональда Станлея оказалось достаточно просто. Он к тому же являлся председателем клуба любителей античной литературы и вел прием с одиннадцати до двенадцати тридцати в воскресенье: в основном - для тех, кто желал стать членом этого клуба. Раньше он выступал с лекциями о древнеримских поэтах и был автором великолепной работы о поэзии Вергилия, но в последнее время прекратил читать лекции и ограничился практическим участием в административных делах клуба. В воскресенье я отправился к нему на прием.

Войдя, я увидел перед собой деловитого человека лет сорока трёх; его глаза из-за стекол очков смотрели внимательно-изучающе. Начавшие редеть волосы, обнажившие часть черепа, были аккуратно зачёсаны. Мы обменялись несколькими фразами, при чём я изъявил желание стать членом их клуба и спросил, что для этого нужно. - "О, не более, чем формальность, - ответил Станлей.

- Ну, и что же это за формальность?

- А как ваше имя, э..?

- Меня зовут Питер Болдинг. Питер Джеймс Болдинг.

- Хм, Джеймс... Хорошее имя... А знаете ли вы античных авторов?

- Да, конечно. Хотя мои знания не могут сравниться с вашими: ведь Дональд Станлей считается - даже в академической среде - одним из лучших знатоков античной литературы. Станлей польщено заулыбался.

- И, всё-таки, я не совсем согласен с Вашим утверждение, что Овидий, изгнанный из Рима, продолжал все ту же традиционную линию римской поэзии, не заимствовав ничего из той среды, где находился в изгнании. Мне слышится в его стихах и предвосхищение Петрарки, и дантовский слог, и поэзия Пушкина. Что вы об этом думаете?

- А что я должен думать? Вы неплохо, как вижу, знаете предмет и можете, приготовив взнос, пройти в следующую комнату к секретарю, он вас внесет в список членов клуба.

- И вы не желаете со мной побеседовать? Ведь я назвал вам лишь имя поэта. А вдруг я больше ничего не знаю? Вы не проэкзаменовали меня, сэр. Я прочитал устав и знаю, что ваша обязанность...

- Что вы хотите от меня?

- Я хочу, чтобы Вы задали мне пару вопросов. Всего лишь пару вопросов по античной литературе.

- Каких вопросов?

- Любых вопросов. Любых, на ваше усмотрение.

За стеклом очков Станлея - в его глазах - зажглись огоньки беспокойства.

- Я не намерен вам задавать никаких вопросов. Проходите в соседнюю комнату и все вопросы получите там.

- А не скажете ли Вы мне, мистер Станлей, чье это изречение начертано над Вашей головой, на стоящей за Вами псевдоантичной вазе:

Quis tamen exiguos elegos emiserit auctor,
Grammatiei certant et edhuc sub judice lis est.
- Это Вергилий, и оставьте меня в покое.

- Это Гораций, мистер Станлей!

И я вышел, хлопнув дверью.

В понедельник вечером ко мне торжественно явился Хаксли, и торжественно объявил, что Джеймс Морган не покончил жизнь самоубийством, а его отравили, искусственно вызвав смертельную психическую реакцию, которая привела к тому, что профессор повесился. Из чистого любопытства я спросил у Хаксли, откуда он это взял, а заодно, как ему стал известен мой адрес. По словам Хаксли, после того, как с двадцатых годов нашего, двадцать первого, века (уже после отмены так называемой неограниченной демократии) в телефонных книгах перестали помещать адреса владельцев телефонов, а только имя, фамилию и занятие основного владельца, источником информации стали регистрационные книги автомобилей, которые имеются в каждой конторе по эксплуатации гаражей. Зная номер машины, нетрудно попросить секретарш, в руках которых находятся подобные книги, о передаче короткого сообщения "от друга" владельцу машины с таким-то номером. В двух гаражах, куда звонил Хаксли, номер моей машины не был зарегистрирован, зато уже в третьем девушка любезно согласилась записать его сообщение для меня, а остальное уже было делом техники.

Что касается информации о насильственности смерти профессора, то на этот счёт у Хаксли уже имелась - сложенная не менее, чем в десять раз, и чуть надорванная - газетка, которую он с тем же торжествующим видом развернул - и показал мне в ней маленькую заметку. Там говорилось, что в одном враждебном нашей стране государстве разработан специальный психомиметик, под воздействием которого человек совершает акт самоубийства. По поводу разработки этого страшного средства, а также имевших, якобы, место чудовищных экспериментов наша страна заявила протест в международную врачебную ассоциацию. Консультантом нашего правительства по этому вопросу был некий Дональд Станлей.

"Ну и что - спросил я Хаксли, читая эту заметку. -
"Как это что? - ответил он. - Вы знаете, кто такой Дональд Cтанлей? Нет? Ведь это же один из ведущих врачей Гранд Хоспитал!" - "А вы уверены, Хаксли, что это именно он? Это вполне может быть его однофамилец."

Я вернул газету, а он, засуетившись и в смущении буркнув "до свидания", бочком выскользнул из моей квартиры.

Установить, что упомянутый в заметке Дональд Станлей был именно тем самым Дональдом Станлеем, оказалось делом хоть и не простым, но возможным. Попутно я обнаружил в столбце информации о разводах заметку о разводе некой Сарры Станлей с мужем Дональдом, причиной которого явилось то, что Дональд Станлей однажды просто ушёл из дому и не вернулся, а через две недели жена, звонившая ему на работу и не добившаяся его согласия встретиться с ней (и объяснить, что случилось), подала на развод.

Вскоре мне посчастливилось увидеть сразу двух Станлеев. Это было на Даунинг-вэй. Там автомобильная эстакада проходит вровень с монорельсовой дорогой, а моя машина, попавшая в автомобильную "пробку", долго стояла в том месте. Когда подошла очередная электричка, я увидел в одном из вагонов сидящего у окна Дональда Станлея. Он был сосредоточен на чтении. Мне удалось разобрать название книги. Это были "Метаморфозы" Овидия. Через несколько минут, когда электричка уехала, а моя машина тронулась в противоположном направлении, навстречу мне попался автомобиль, за рулём которого сидел Дональд Станлей. Это была легковая машина, принадлежавшая Ведомству Здравоохранения, а рядом со Станлеем в машине обретался не кто иной, как мой знакомый доктор Джонс. Один и тот же Дональд Станлей не мог в одно и то же время находиться и в вагоне электрички, и за рулём машины из Ведомства Здравоохранения. Следовательно, их два? Я увидел на экране заднего обзора своей машины, как авто Станлея вдруг развернулось вопреки всем правилам дорожного движения, перескочив разделительную полосу, и, обогнав мою машину, устремилось дальше.

В ближайшие дни в моей квартире раздался тот самый памятный телефонный звонок. Я ответил, что слушаю, когда бестембровый и лишённый всякой эмоциональной окраски голос произнес: "Вы боитесь смерти?" -

- Прежде, чем продолжать разговор а, тем более, отвечать на идиотские вопросы, я желал бы, чтобы вы назвали себя, - ответил я. - Кто вы такой? Кто со мной говорит? -

- Смерть... Вы не верите, что в ваше время это явление приобрело материализированный облик, почти человеческий? В таком случае зачем вы стремитесь материализовать процесс перехода живущих от состояния жизни к небытию: ведь всё равно вам не удастся ухватить неухватное. В вашем мире не требуется двух частностей. Вопреки вашим допущениям, существует лишь множество данностей, множество "общего", но не частного. Так, - вы, конечно, удивитесь, если я скажу, что ваше имя - 1318-1219, в вас это вызовет инстинктивное неприятие. Это противоречит вашей эстетике и морально-этическим установкам. А ведь это число составлено из порядковых номеров входящих в ваше имя букв, то есть, вполне соответствует вашему имени. В сущности, это в каком-то роде одна из материализаций вашего имени. Стало ли вам от этого лучше, испытываете ли вы теперь удовлетворение? М ы многое бы отдали за то, чтобы понять, что побуждает человека к стремлению материализовать убийство, выясняя, как оно произошло и кто убийца, материализовать события, поступки других людей, психологические реакции, общественные явления, антигуманные акции. Чудовищное и жесточайшее (по вашим представлениям) происходит нескончаемо; никакие материализации так и не стали преградой для дальнейшей эскалации бесконечного ряда самых антигуманных явлений, среди которых чудовищнейшим является сама смерть. Что же заставляет вас, людей, всё так же и впредь "материализировать" определенный ряд явлений, доискиваться до так называемой "сути", какой орган управляет в человеке этим процессом?

- Господин Смерть, не будете ли вы милостивы объяснить мне, чем я обязан тому, что именно со мной вы ведёте эту беседу?

- Тем, что вашими последними действиями, направленными против смерти вообще, вы весьма приблизите свою собственную.

После этого в микродинамике телефонного устройства больше не раздавалось никаких звуков: ни голоса, ни сигнала отбоя. Там установилась странная и неприятная тишина. Мне показалось, что тонкой гранью корпуса воспроизводящего звук аппарата отделена от меня неведомая и невероятная пустота. Даже когда я разъединил телефон и "повесил трубку", у меня оставалось чувство, что в квартире продолжает присутствовать страшный и всевидящий наблюдатель, который пристально, стеклянным бесчувственным оком следит за каждой наступающей минутой моей жизни.

На выходные я уехал к морю, проведя там восхитительные, наполненные солнечным светом и запахом воды, дни. Там же я познакомился с бывшей пациенткой Гранд Хоспитал, поведавшей мне много интересного.

А когда ко мне снова явился Хаксли, я заострил своё внимание не на том, что он говорит, а на странном и поразительном чувстве, охватившем меня во время его визита. У меня перед глазами против воли встала картина смерти этого деятельного маленького человечка, который жестикулировал перед моим носом руками: так, что я словно ощущал себя его убийцей. Но я ничего не мог с этим поделать: навязчивый образ мёртвого Хаксли так и стоял у меня перед глазами.

Я осознал то, что он говорил, только тогда, когда Хаксли вышел. Так же, как и я, он установил идентичность Станлея - консультанта и Станлея - сотрудника Гранд Хоспитал. Кроме того, Хаксли выяснил, что Станлей побывал у профессора Моргана за полчаса до смерти последнего, во время отсутствия жены Джеймса Моргана, уехавшей в это время за покупками. Когда она приехала, ее муж был уже мертв. Самое удивительное, что у Станлея оказалось железное алиби. В то время, как один Станлей посещал профессора - находился у того на даче, - второй Станлей читал лекцию в здании Каммон Лайбрэри о поэзии Горация (Хаксли ничего не знал о его разводе с женой и о том, по какой причине он произошёл).

Теми же днями тётушка моя продала принадлежавшую ей станцию искусственной невесомости, а выручку поделила между своими детьми и племянниками. Мой родной брат давно живёт в Европе, по профессии он астронавт; его постоянным рабочим местом является орбитальный околоземный комплекс "Космос-73", поэтому мы с ним видимся редко. Зато двоюродные братья и тётушка частые гости у меня; мы все вместе живем большой и дружной семьёй - насколько это допускает современная цивилизация. Деньги, полученные от тётушки, очень пригодились. Благодаря известной сумме и предприимчивости я в один прекрасный момент оказался в обществе "второго" Станлея, который скрывался в музейных кварталах и обитал на втором этаже огромного особняка ХIХ века. Мы сидели в большом зале перед большим настоящим камином и слушали, как в абсолютной тишине где-то в одной из соседних комнат бьют часы, звук ударов которых казался настороженным и зловещим.

- Господин Станлей, как вы оцениваете то, что вашу бывшую квартиру занимает человек, абсолютно на вас похожий, носящий ваше имя, одевающийся так же, как вы? Кроме того, он вместо вас председательствует в клубе любителей античной литературы; он также работает на вашем месте. Вас, можно сказать, теперь как будто не существует. Что это значит?

- Это значит то, что это факт, установленный вами. Больше это не значит абсолютно ничего.

- Скажите мне, почему вы согласились принять меня и захотели со мной побеседовать? Ведь вы могли этого не делать.

- Хорошо, скажу вам откровенно. Вы меня выследили, а это очень нехорошо для меня. Я использую нашу встречу как возможность узнать, кто вы: журналист, ищущий сенсации, авантюрист, маньяк, кто?

- Насколько я понимаю, главное, что вас заботит, это - действую ли я от своего имени - или же от имени какой-то организации. Так?

- Да.

- В таком случае вам бояться нечего: всё, что вы мне расскажете, останется между нами. Я преследую сугубо личные интересы, и ваша дальнейшая откровенность для вас не будет иметь никаких последствий. -

- Что же вас интересует?

- Ваша жена тайно посещает вас; именно вас, а не т о г о Станлея. Выходит, что, скорей всего, вы Станлей "настоящий". Может, у вас имеются какие-либо соображения насчёт того, откуда взялся другой Станлей и почему он появился именно тогда, когда вы, взбунтовавшись против работы в Гранд Хоспитал, нарушили какой-то тайный контракт - и убежали, спрятавшись здесь.

- А у в а с нет никаких соображений на этот счёт?

- У м е н я нет.

- Вы знаете, я как-то тоже не могу себе представить, откуда мог взяться мой двойник.

- Очень жаль, я надеялся на серьёзный разговор.

- Я вполне серьёзно вас слушаю...

- ... и отвечаете мне, кривляясь.

- Ну...

- Послушайте, Станлей, я знаю почти столько же, сколько и вы. Но всё, что мне известно, попадало ко мне чисто случайно. Я узнаю - рано или поздно - и то, что чём вы осведомлены лучше меня. Но уже тому, что мне теперь известно, вы должны быть обязаны тем, что я на время воскресил вас - частично, - потому что вы находитесь в распоряжении смерти, господин Станлей, а этот дом - ваш большой саркофаг.

- Не пугайте меня и не пытайтесь воздействовать на мою психику. Моя психика подвергалась и более сильным воздействиям. Я вижу, что вы знаете больше, чем я предполагал. Однако, что вы знаете о смерти? Смерть! Мы не можем знать, что за тем порогом, за тем пределом. Мы не знаем, один и тот же ли это порог до нашего рождения и после нашей смерти - или они разные. Мы даже не знаем, что такое наше существование, где, в чем и как мы существует. Можно только предполагать, какие законы царят там, где мы были бы вечно живыми и где живы лишь временно по своим понятиям те, что для нас абсолютно мертвы.

- Ну, и какие же ваши догадки относительно находящегося за этим пределом? что вы об этом думаете?

- Я больше не желаю говорить с вами. Я не философ, просто иногда тянет на псевдофилософские рассуждения, из-за которых мы с вами отклонились от темы.

- Но это именно та тема, о которой я неоднократно слышал из независимых друг от друга источников на протяжении небольшого отрезка времени. А вместе с тем я слышу о ней из ваших уст.

- Меня не касается то, что кто-то вам говорил; я не могу разглагольствовать по заказу, как некоторые бездельники. Если в моей речи и проскользнула какая-то случайная мысль, нет причины за неё цепляться.

В этот момент я сильно вздрогнул. В зеркале напротив себя я увидел очень бледное и тревожное лицо Станлея, в то время как передо мной сидел раскрасневшийся, с лицом, покрытым румянцем, Станлей. Я подумал о том, что в "музее" не может современных, так называемых "фальшивых", зеркал, наконец, я понял, что Станлей никак не может быть видим для меня отражённым в зеркале. Я резко обернулся - но никого не увидел. Когда я снова взглянул в зеркало, в нём уже не было никакого лица.

Со Станлеем я расстался, когда крыши уже золотила полоска рассвета и уличные фонари в этом районе бледнели перед наступающим утром.

С того же дня мне стало сказочно везти. Моя работа "О социальной функции образования" заняла первое место на конкурсе работ членов профсоюза служащих, и я получил значительную денежную премию. Тут же меня повысили в должности, и сам шеф вызвал меня к себе, чтобы поздравить; мы распили бутылку марочного вина, и он сказал, что это повышение - не последнее. На банкете, где должны были присутствовать представители крупнейших монополий, известнейшие инженеры и финансовые воротилы, шеф пожелал моего присутствия.

Одновременно с этими событиями мой брат прислал мне в подарок лотерейный билет, по которому я выиграл почти баснословную для меня сумму - шестьсот сорок семь тысяч долларов.

Почести, невиданные для меня прежде, деньги сыпались, как из рога изобилия. Но ни одна из моих просьб послать меня со следующим заданием в Гранд Хоспитал не была удовлетворена. Мне отвечали, что пока необходимости контактов с администрацией клиники нет.

Однажды я случайно выглянул из коридора в шахту гаража, откуда отправлялись машины с едущими по делам сотрудниками офиса. Я увидел сверху МакКорда, которому мой непосредственный начальник выдавал синий талон - пропуск в Гранд Хоспитал, - то есть, документ, уполномочивающий его вести переговоры с администрацией клиники. Я поспешил вниз и дождался машины с МакКордом у ворот. Значит, так! Меня не посылают туда, несмотря на все мои просьбы, а какого-то МакКорда, который не может как следует выговорить и двух фраз, а к тому же панически боится врачей, отправляют туда "по делам фирмы".

Я остановил машину, из которой вылез удивлённый МакКорд. Я спросил у него, куда он едет. "Я? Да в эту чёртову клинику. У моей жены день рождения, но шеф даже не хотел и слушать о том, чтобы меня отпустить."

- "Послушай, Гарри ты хочешь провести как следует день? Вместе со своей женой... Дай мне свой талон - я поеду вместо тебя". - Гарри долго упирался но, возможно, соображения, что я на короткой ноге с шефом - и слишком большое нежелание ехать в Гранд Хоспитал, - сделали своё дело. Он согласился. Я сел на его место и поехал в клинику.

Я был в очередной раз удивлён и поражен грандиозностью и шиком, с которыми всё тут сделано. У противоположной стены целые фонтаны крови падали вниз отвесно почти как настоящие водопады. В двух концах огромного зала находились фонтаны с бьющей вверх кровью. Контур человеческого тела, представляющий собой вход в соседний зал, также гигантский, как всё тут, был чёрным на фоне светлых стен того, соседнего, помещения. Там, на цоколе, стояла абсолютно нагая женщина с немного вытянутыми чертами и острыми грудями, представляющая собой поражающе верную копию живого человеческого существа. На потолке, прямо над ее головой, находился, тоже обнажённый, атлетичный мужчина с разрезанным животом, из которого выпадали внутренности. При виде его меня пронзил ужас, но именно это и должно было, по замыслу проектировщиков, создавать рекламу этой солидной и знаменитой клинике.

Я осмотрелся вокруг - и внезапно увидел ее. Еще не был уверен, что это о н а, но неожиданно почувствовал ускоренное биение сердца. Это была Лаура. Лечилась в клинике, а всё же ухитрялась выскальзывать за территорию Гранд Хоспитал и приходить на встречи со мной. Иногда я увозил её из околицы Гранд Хоспитал, иногда она приезжала автобусом сама. Лаура была очередной степенью моего везения, ещё одной вехой всё новых и новых моих успехов и выигрышей. Она приезжала в город на два-три часа, а потом должна была незамедлительно уезжать назад. Каждый раз ее отъезд был слишком тягостен для меня, слишком невозможен, чтобы не делать попыток уговорить ее остаться еще на полчасика. Однако, я видел такой ужас на её лице - в ответ на мои уговоры, - что тотчас же прекращал всякие попытки. За всё это время я так и не узнал, каким заболеванием она страдает. Я знал только, что она находится в терапевтическом отделении клиники.

Три раза мы посещали с ней ресторан "Под грибом", в который именно она неизменно уговаривала меня пойти. Я бывал там и раньше, хотя этот ресторан - одно из самых нелюбимых мной мест такого рода. Каждый раз после посещения ресторана у меня в душе оставался какой-то неприятный осадок. Наутро всё тело как будто болело, я был весь разбитый; в голове плавали обрывки каких-то странных фраз, а в памяти всплывал звук непонятного и неопределимого голоса.

Как-то раз я уехал из города на несколько дней, предупредив об этом Лауру только по телефону из предместья: я должен был проделать несколько финансовых операций, каких требовал рост моего денежного капитала. Все эти дни я чувствовал себя полным сил, свежим и отдохнувшим. Я понял именно в те дни, насколько болезненно-усталым и душевно надломленным я был до того. Сновидения мои были спокойными и безоблачными: как в детстве. Я ехал назад бодрым и обновленным, насвистывая одну из последних популярных мелодий, но, подъезжая к городу, услышал голос, принадлежащий как бы сидящему в моём автомобиле человеку.

"Не стоит в напряжении создавать себе трудности, - говорил Г о л о с, - не в этом состоит суть жизни. Суть жизни в том, что Жизнь остаётся собой даже в смерти, и это предстоит еще доказать. Нет ничего такого, что нами считается как бы пределом или гранью, - или чем-то еще, ограничивающим наше движение. Достаточно взять самый простой предмет и углубиться в него, и он окажется бесконечным. Самая обыкновенная книга, страница этой книги, такая тонкая на вид, окажется глубокой бездной, в которой будут свои бесконечные и немые бездны. В малом есть мелкое, в мелком есть мельчайшее, в мельчайшем есть то, что мельче его. Представь себя маленьким человечком, таким маленьким, как муравей, который ещё иногда встречается в ваших последних сохранившихся "девственных" уголках Иллинойского Национального парка. Тебе этот лист представится целой площадью, а толщина его будет для тебя равна толщине мощного перекрытия. Если же ты превратишься в существо такого размера, как амёба, ты увидишь, что бумага состоит из волокон, а лист не будет уже для тебя столь однородным. Став существом размером с микроба, ты смог бы двигаться по листу целую вечность; перед тобой возникнут холмы и низины, ты будешь преодолевать рвы и насыпи, перед тобой будут лежать и освещенные участки, и глубокие тени".

- Но я-то знаю это с первого класса, - ответил я - и спокойно и повернул направо.

- А не задумывался ли ты над значением того, что меньше определённых размеров живых организмов нет? Микробы, самые маленькие из которых больше открытого людьми в одном из прошлых столетий электрона, являются пределом, дальше которого существует только неживое. Как бы далеко в микромир не простиралось племя живого, для него существует некий предел. Точно так же и с макромиром. А, может быть, этот предел - только грань, отделяющая видимую для вас 1) форму жизни 2) часть живых существ от тех, которые в а м не дано увидеть? В состоянии ли ты предположить, что существуют гигантские живые существа размером с целую галактику, которых ты не в состоянии понять, а также живые существа меньше самой мельчайшей элементарной частицы?

Смертность (в вашем понимании) живых существ тоже связана с размерами. Жизнь амебы или инфузории в идеальных условиях практически нескончаема. Смертны существа, размножающиеся половым путем. Ибо жизнь - то, что вы понимаете под жизнью - только второстепенный и не обязательный побочный продукт иного явления, о котором вы не имеете преставления: движения сквозь время особого вида энергии. Назначение этого продукта в вашем мире и по вашим понятиям - выстрелить особыми клетками в будущее, обеспечив это движение. Поэтому особь стирается практически потому, что созрела для такого выстрела. Но это все имеет смысл только изнутри ваших представлений, так как на других уровнях и с других позиций является только бесконечно малым вариантом в океане смыслов.

Мир многообразен. Его многообразие вы способны охватить только тем, что характеризуете как чувства, но не в состоянии охватить умом. Вы только предчувствуете его высшую многообразность, испытывая от этого то, что вы называете наслаждением, вдохновением, но ни осознать, ни ухватить сущность её вам не дано..."

С этого дня звук разговоров Голоса повторялся на протяжении многих недель, но каждый раз я начисто забывал, о чём Голос со мной говорил, помнил лишь смутно и неясно, как сон, что такой разговор состоялся. После каждой такой "беседы" мой лоб был покрыт капельками холодного пота, а руки предательски дрожали. Я пытался приписать всё это слишком сильному чувству к Лауре и нервному напряжению, в котором находился все последнее время. Я даже пытался связать каждый такой "сеанс" с посещением меня ей, но никакой видимой связи не обнаружил.

После ряда сложных происшествий и моих новых открытий, связанных с Гранд Хоспитал, я должен был снова встретиться со Станлеем - с настоящим Станлеем. Проходя на встречу с ним широким и тёмным коридором одного из зданий в стиле барокко, я увидел в сообщающейся с коридором комнате тёмный, мешковидный предмет, выделявшийся на фоне стены. Этот предмет меня поразил чем-то так, что я подошёл. Это был труп человека, болтавшийся на подвешенной к потолку верёвке. Я осветил лучом карманного осветительного устройства его лицо и чуть не вскрикнул. Голова трупа страшно распухла. Она была перекручена на сто восемьдесят градусов, так, что ниже ее лица была спина обрубка. Нижней части его тела недоставало; вместо неё болтались полы длинного пальто. Скрюченные его пальцы сжимали какую-то бумажку. Это был Хаксли. Я осветил его вторую руку - и меня затрясла противная дрожь: под мышкой у него торчала другая окровавленная мёртвая голова - точно такая же голова Хаксли. Когда я отходил, мне показалось, что глаза мертвеца приоткрылись и проводили меня взглядом, и в ту же секунду я услышал отовсюду топот бегущих. Это была полиция. Я со всех ног бросился вниз по лестнице. Мне удалось выскользнуть из здания; я прошёл три квартала, но, когда до моего автомобиля оставалось несколько метров, меня остановил полицейский, спросил, что я здесь делаю и потребовал документы. Пришлось их предъявить. Со Станлеем я так и не встретился....

И вот я еду в Гранд Хоспитал, сумев сесть в машину нашей фирмы вместо Гарри и получить пропуск. Войдя в Холл, я увидел там Лауру. Она сама подошла ко мне и сказала, что, когда я побеседую с одним из администраторов клиники, она будет ждать меня позади туалетов, куда, по её словам, я могу проникнуть, толкнув одну из панелей стены.

Сделав своё дело, я - в сопровождении двух работником клиники - шёл к выходу. Внезапно, изобразив на своём лице замешательство и сообщив словесно, что у меня схватил живот, я проскользнул в туалет, надеясь на то, что те двое туда за мной не последуют. Я сразу же направился в сторону задней стены и толкнул одну из её плит. Передо мной открылось окошко с пультом и кнопками. Я нажал кнопку с надписью "вход" - и часть стены куда-то уехала. Я вошёл в черную нишу, увидав, как двое сопровождавших бросились вдогонку. Но не успели. Последние миллиметры отверстия за моей спиной схлопнулись. Я попал в узкий коридор, стены которого были заляпаны грязью и кровью. Прямо на полу белели человеческие кости и части человеческих внутренностей. Пол был усеян осколками битого стекла, обрывками одежды, клочками бумаги и разным мусором. По коридору я вышел в огромное помещение, казалось, не имевшее границ. Тут тоже был сплошной хаос; все находилось в сложном и невиданном беспорядке. На блестящем, отсвечивающем серебристым - кое-где проступавшем - полу лежали обломки античных статуй и колонн, ржавые капоты старинных автомобилей, усеянные лепестками цветов, обломки мебели и человеческие трупы. Тут же видны были тушки животных, бивни мамонтов и гигантские позвонки динозавров. Я поскользнулся на крысиной тушке и, стремясь задержать собственное падение, чуть было не попал рукой на окровавленную человеческую голову.

И тут я увидел Лауру. Она стояла возле поставленного вертикально обломка колонны и махала мне рукой. На ней была античная туника, а в волосах её синел полевой цветок. Я направился к ней, а она убегала все дальше, маня меня за собой. Я шёл удивительно долго: может быть, час, а, может, больше. На всём протяжении моего пути меня окружали все те же обломки и осколки земной жизни, множество предметов в самых немыслимых и неправдоподобных сочетаниях.

В конце своего пути я вышел на огромную, теряющуюся где-то вверху, лестницу, широченную и выпачканную грязью и кровью. На ее ступенях не было ни одного предмета. Я ступил на лестницу - и внезапно понял, что двигаюсь по ней не вверх, а вниз.

Когда я дошел до самого низа, я попал в широкий и светлый коридор, который пересекали другие такие же широкие и светлые коридоры. Между ними находились какие-то помещения, судя по их расстоянию друг от друга, одинаковых размеров и формы. Из-за их дверей доносились - звон шприцов, удары, дикие крики и вой неизвестных устройств, вслед за которым все содрогалось от непонятных толчков. Я открыл какую-то дверь и попал в узкую комнату, в конце которой сидел человек в белом халате и улыбался. Я тут же ретировался, но дверь за мной оказалась надёжно закрытой.

- Вот ты и здесь, - произнёс О Н, хотя губы его не раздвинулись ни на миллиметр. -

- Вся твоя деятельность сводилась к тому, чтобы попасть сюда. Ты приложил для этого максимум усилий и, может быть, в этом и был заключен смысл твоей деятельности, смысл твоей жизни? М ы бы многое отдали за то, чтобы выяснить, что, по вашим, человеческим, понятиям, двигало тобой и что двигало тобой принципиально.

Он стоял в конце комнаты и губы его теперь двигались.

- Материализации понятий, представлений, духа не происходит в вашем мире по нашим понятиям. Она происходит у н а с. Но и М ы не смогли материализировать в наших системах идеал таких, как ты, до тебя. Мы надеемся, что ты именно тот экземпляр, который нам нужен, который позволит нам получить ключ к разгадке.

- Мы дали тебе почувствовать разделённую любовь, удовлетворив твоё человеческое стремление к тому, что у вас называется "личным счастьем". Лаура была нашим послушным и совершенным орудием, а по вашим понятиям - красивым и совершенным экземпляром. Годы твоего одиночества, твоей личной безвыходности и тоски по совершенству были вознаграждены. Что же ты сделал? Ты начал именно в этот период твоей жизни глупое и никчемное "расследование" наших - по вашим представлениям - "преступлений". Ты не был удовлетворён тем, что другие приняли бы без всяких дополнений.

- Мы позволили тебе проникнуть в Тайну, мы раскрыли перед тобой часть нашей бесконечной мудрости и нашего видения того, что вы называете "миром", "Вселенной". Ты проник в те глубины отличия двух Разумов, которые должен был воспринять, как самое высшее откровение, как то, к чему стремились всю вашу человеческую историю все мыслящие люди; ты постиг суть вершины философского откровения, вершины потому, что оно было абсолютно. Как же ты поступил? Ты стал черпать в этом откровении стимул к тому, чтобы продолжать своё мерзкое дело против нас, ты стал подпитывать им присущую людям способность к интуиции - для нелепого доказательства наших "зверств".

- Мы дали тебе, кроме осознания, наши глаза, чтобы ты смог ими увидеть, насколько многообразен мир и насколько непохожи критерии оценки: для того, чтобы ты мог понять, что твоя деятельность не имеет никакого смысла. Но и это не возымело действия.

- Мы показали тебе, что полного физического истребления людей не планируется, что часть Человечества мы сохраним, используя для наших целей; речь идёт лишь о подчинении. На примере "живого" Станлея мы показали, что можем прощать и тех, кто оступился, но осознал свою ошибку - и не желает дальнейших осложнений. Однако, ты продолжал стремиться непосредственно к нам.

- Мы сделали последнее - дали тебе деньги, которые в вашем обществе означают и власть, и удовлетворение любых потребностей. Мы предоставили тебе и гарантию, что деньги будут поступать и в дальнейшем, но и это не остановило тебя.

- Мир давно поделен на живое и неживое. Второе, однако, тоже может быть живым, чего не происходит в вашем мире, но приходит в ваш мир извне. То, что вы воспринимаете, как смерть, - момент отключения вашего мозга, умирания вашего организма - это потенциальный переходный этап к новой субстанции, возможность перехода к существованию разумом в мире ином. Но ваш организм и даже его отдельные компоненты не приспособлены к существованию в НЕМ, и разум ваш гибнет безвозвратно. Как составная часть более сложного процесса сознание отдельного человека - побочный продукт безостановочного конвейера зарождения и поддержания жизни. Сам процесс зарождения новой жизни, ток человеческих электронов в проводах человеческого общества - от прошлого к будущему, а не отдельная человеческая жизнь и, тем более, не человеческий разум - нужны той космической силе, какая использует его для своих нужд и целей. Отдельная человеческая жизнь и вообще жизнь как явление целостности личности, "души" отдельного человека, ее не интересует. В сложных законах процесса зарождения жизни и существования ее многоступенчатого функционального механизма личность, душа - всего лишь побочный продукт, а еще точнее, всего лишь отражение присущей использующей вас космической силе некой зеркальной субстанции. Отражающий механизм - личность человека - погибает вместе с телом. Но то, ч т о оно отражает, по вашим понятиям, существует вечно, и, таким образом, душа как бы вечна. Искусственный ток вашего существования стал возможен потому, что вас поместили в клетку однонаправленного времени. Заведенная, как будильник, ваша смерть - это не что иное, как конец действия этого одномерного времени для отдельно взятого индивидуума. Мы - это и есть Смерть. Мы существуем за порогом вашего непознанного. - При этом он подошел к какому-то аппарату и включил его. И я услышал, тысячекратно усиленный, свой ответ ему.

"В послеобеденное время я вышел из бюро. В такую пору толчея на Леари-Стрит сходит почти на нет. Возле тротуара были оставлены на стоянке несколько автомашин".

Я слышал свой собственный голос как бы со стороны, а мои мысли текли в независимости от этого в направлении того создания, которое я видел перед собой.

О н подошел ко мне, расстегнул халат и внезапно открыл свою грудь. Я увидел звёздное небо, вспышки, а перед ним, покрытые инеем, прозрачные, прямые и изогнутые, трубки, по которым циркулировала какая-то жидкость.

"Это и есть смысл жизни, - услышал я какой-то внутренний голос, а затем "раздалась" вспышка, и я осознал, что меня больше нет. Но мой голос продолжал звучать во вселенной и до сих пор звучит сотни, тысячи раз, начинаясь - к ужасу Смерти, - разрушая ее, так:

"В послеобеденное время я вышел из бюро..."

1982 год. Рига-Вильнюс-Бобруйск.