Лев ГУНИН

CKAMEЙKA

  В этом сквере тридцать градусов выше нуля по Цельсию. Вдоль аллеи прохаживается старуха с палочкой. Она стучит по асфальту концом своей "клюки", как будто хочет исторгнуть из-под земли добрых или злых духов.

  Но ничего не поможет: мест нет.

  На скамейках сидят вспотевшие - загорелые и незагорелые, - размякшие, горячие, усталые от жары люди. Одни из них лижут мороженое, бросая взгляды на всё сразу, другие читают газеты, третьи вяло переговариваются.

  Вот вдоль аллеи прошёл высокий молодой человек с книгой. Заметил место подле тощего старика, подошёл и плюхнулся на скамейку. Открывается книга. Глаза сидящего напротив мужчины резко прищуриваются и устремляются на обложку - на заглавие. Молодой человек приступает к чтению.

  Слева на край, предварительно ощупав рукой сидение, садится толстая, красная пожилая дама.

  Мимо прогуливаются парни с девушками, держа друг друга за руки, за талии, или - обнимающие за плечи, или - сцепившие пальцы за спиной. Молодой человек поднимает глаза от книги и лениво провожает взглядом дородную девку с обнажёнными плечами и выпирающим из обтягивающих джинсов упругим задом. Цыганка, стоящая между аллеями на траве газона, заталкивает руку в карман платья по самый локоть и, порывшись там, достает несколько мелких монет, затем откуда-то сигарету - и закуривает.

  Мужчина с краю сворачивается калачиком, кладёт голову на спинку скамейки и застывает так с открытыми глазами.

  По аллее дефилирует импозантная парочка в джинсах "Wrаnglег" и оба - он и она - с цепочками на запястьях. В самом конце, у туалета, собралась толпа. Мужчины сгрудились у одной двери, в то время как женщины у другой выстроились в цепочку. Они поправляют ежеминутно джинсы и брючки и беспрерывно одёргивают кофточки.

  Вот ещё одна из них проплывает в дверной четырехугольник. А в окно, что рядом с дверью, видно, как ниже другая, уже в туалете, открывает кабинку, заходит в неё и, став ногами на две железки внизу, задирает платье.

  Сзади, с Дерибасовской, нахлынула новая волна народа. Трудно представить себе, что там - вплотную друг к другу - движутся тысячи, десятки тысяч людей; море голов не пересыхает. Под палящим солнцем, на тридцатидвухградусной (что бывает не так часто) жаре движется в толчее и сутолоке необозримая масса человеческих тел. А здесь, всего в нескольких шагах оттуда, редкие, занятые сидящими скамейки на ножках - и одиночное, мизерное, гуляние вдоль аллей.

  Вот бурлящая на главной улице Одессы волна накатилась, разбилась о границы сквера и втолкнула - в качестве излишка - брызгами своей лапы - новую порцию: небольшую группку индивидуумов. Четверо из них сразу же расселись на соседней скамейке, а двое - две юные леди или девушки - подсели к молодому человеку с книгой и матроне в летах, восседающей с самого края скамьи. Мужчина напротив снова распрямил свои ноги и, положив ладони рядом с собой, принялся смотреть вбок. Поднялась толстая красная дама, словно по команде уступая место женщине лет тридцати, к которой тут же подсела знакомая с ней пожилая еврейка.

  По перпендикулярной аллее, направляясь к скамейке, еле двигалась дрожащая, сморщенная старушка, прихрамывающая на одну ногу и что-то беззвучно шепчущая бескровными, синими на пергаментном лице, губами. Одетая в зелёный, видавший виды, потертый, но без дыр "болоньевый" плащ, на голове - платочек, одну руку она с трудом, неумело и нелепо - боком - выгибала наружу.

  Парень с книгой подвинулся вбок, оставляя между собой и пожилой еврейкой маленькое местечко.

  "Смотрите, какая старуха идёт, - проговорила молодая женщина, сидящая теперь на самом краешке. "Да, - откликнулась её собеседница, опуская обнаженную до плеча руку с дряблой кожей зачем-то на сумку. "Она, наверное, хочет сесть, - проговорила снова первая, видя, как та направляется - со всей очевидностью - прямо к скамейке. - "Может быть, - неопределённо откликнулась пожилая. - "Или она подаяния просит? - словно сама себе задала вопрос молодая, когда старуха была уже в двух шагах от скамейки. - "Наверно: вот, видите, выставила руку вперёд". - "Так она подаяния просит или хочет сесть? - снова спросила молодая, в то время как старушка уже стояла рядом со скамейкой, шепча что-то беззвучно своим беззубым ртом, своими синюшными губами. "Наверное, подаяния просит, - ответила женщина на свой собственный вопрос.

  Как бы поощряя её догадку - в подтверждение её слов подошедшая интенсивно зашевелилась, выражая на своих губах какое-то подобие улыбки, сумела справиться со своей правой рукой, выдвигая ее вперёд, слегка кивнув головой.

  Молодая достала и бросила в открытую ладонь десять копеек и несколько медных монет. Пожилая также бросила туда копеек шесть; парень с книгой вытащил из пиджака две монеты и бросил их в старушечью ладонь. Та чуть слышно прошептала слова благодарности и словно растаяла, двинувшись дальше.

  Мужчина напротив поворачивается боком и снова устремляет свой взгляд куда-то вдаль. Пересекая аллеи, проходят два парня, кучерявые, оба прыщеватые и смешливые. Оба растягивают - каждый - свой рот в неприятном, коротком смешке. Две молодые женщины, говорящие по-литовски, кончив слизывать мороженое, переглянулись и, видимо, договорившись о чём-то, встали, выбросили бумажки от мороженого в урну - и ушли.

  Пожилой человек садится на то самое место, которое они только что занимали, закуривает, затем достаёт газету - и принимается за чтение. Он сидит так с газетой некоторое время, потом вынимает откуда-то булку и, отрывая кусочки, швыряет их на асфальт. Слетаются голуби. Молодой человек с книгой отрывает от страницы глаза и смотрит на голубей. Более ловкие воробьи - подлетают, выхватывают кусочки хлеба и, отщипывая от них крохи, съедают в стороне. Подлетают две чайки и, с тревожащим душу криком, принимаются за еду. А пожилой мужчина всё бросает и бросает...

  На соседнюю слева скамейку садится группка из трех женщин с девочкой. Одна из них достает (обнимая напарницу) бутылку - и пытается пить из горлышка. Персонаж с книгой зарывает ее и смотрит куда-то вдаль.

  На соседнем конце скамейки собралась группка пожилых и старых евреев. Один из них вынимает газету и – вслух - начинает читать. Голос у него равномерный, выразительный и приятный, и в первую минуту создаётся впечатление, что в этом негромком гуле голосов кто-то включил радио. Он говорит с некоторым акцентом; так произносят слова старые латыши, хорошо говорящие по-русски: "Государственный Департамент США обещал рассмотреть и уладить этот сложный вопрос". Не глядя на него, можно представить себе бодрого, жилистого и сухого старика, живого, с острыми чертами и - почему-то – длинными руками. "Ким цу гейн, - говорит в это время один старик-еврей другому, стоя с ним возле скамейки, на украинском еврейском жаргоне. - "Ан ойделе менч, - долетают другие слова. Два старика пожимают друг другу руки (один из них с палкой-костылем и с нашивками на груди), пожимают руки - и расстаются.

  Подходит женщина-украинка с грудным ребенком на руках: "Подайте, пожалуйста. Вот на ребёнка, ради ребенка. Люди добрые! Вам отблагодарится за это. - Она шарахается от одного к другому, выглядит испуганно и, очевидно, смущается. Никто не протягивает руки за мелочью. Пожилая женщина-еврейка раскрывает свою сумочку, но украинка уже убегает.

  Проходят два поп-музыканта, высокие, с кожаными сумками через плечо. Они выглядят лишними, оторванными от жизни ("сегодня тут - завтра там"). Они безучастны и лениво посматривают на сидящих здесь со своего превосходящего роста и с сознанием своей вечной "нездешности".

  Женщина из троицы слева зашевелилась и, толкнув ее, другая - в белых брючках и чёрных очках - встала и, глядя на девочку, пошла вперёд. Затем, - уже у э т о й скамейки: остановилась и, позвав девочку, закричала: "Ирочка, идём, идём со мной, мы купим мороженое". - Девочка ей отвечала что-то типа "да" или "нет". - "Идём, идём со мной, Ирочка". - Она оттопырила три пальца и была совершенно пьяна. Ей так и не удается уговорить девочку, и она в одиночестве уходит по направлению к мороженице.

  "Смотри, смотри, сынок, какие молодые, маленькие голуби, - говорит вдруг женщина с ребёнком, показывая ему на двух чаек.

  Мужчина на скамейке чему-то безмятежно улыбается. Другой, уже давно сидящий напротив, снова поворачивается боком и застывает, сцепив пальцы рук, опущенных между коленей.

  "И как только они ходят в этих джинсах, - говорит та же молодая женщина, поглядывая на молодого человека с книгой. - Я их терпеть не могу. Нет, вы поймите меня правильно. Я не то, чтобы против того, чтобы носить джинсы. Но я не понимаю, зачем в такую жару... Когда умеренно, другое дело. А носить в такое пекло, когда эти джинсы врезаются... во все складочки... Нет, я, когда жарко, всегда ношу только платья".

  Крепыш напротив, которому на вид лет двадцать пять, вдруг пересаживается с места в тени на солнце. Он хочет сполна осознать, как южное солнце ему нипочём и как он, приехавший с севера, свежо и уверенно себя чувствует, как будто он один здесь вымазан холодной краской. И ещё он думает о разных вещах, вспоминая о том, как вчера вечером, с ноющим желанием опорожнить где-нибудь свои переполненные кишки (распирающие от того, что в общежитии, где он остановился, в общем туалете, входящие обычно сразу же начинали спорить, каких размеров (в сравнении) у сидящего на "очке" известные органы; могли незаметно подкрасться сборку, вдоль стены, чуть сзади - и ткнуть в зад сидящему непотушенной сигаретой, что доставляло особую радость) - наткнулся в сквере у вокзала, где были полутёмные аллеи и где на скамейках сидели и прогуливались объятые вожделением парочки, на ступеньки, неожиданно идущие сверху куда-то вниз.

  Здесь было особенно темно, но он почувствовал, а затем понял, что это туалет. Спускаясь в кромешной тьме и ощупывая пальцами скользкие кафельные стенки с обеих сторон ступеней, он двигался, преодолевая отвращение, с осознанием скорой возможности совершения томящей и такой насущной для его организма процедуры. Спустившись вниз, он остановился, и, не зная, куда сейчас, застыл в колючей темноте, сдерживаемый на месте чувством опасности в этом странном месте и нежеланием (отвращением) здесь пройти на ощупь. Он смутно терзался причиной того, отчего здесь не горит свет, и, постояв с пол минуты, вдруг понял, что он в темноте не один. Боком к нему стоял - еле различимый в темноте - человек и справлял малую нужду. Подойдя к нему, о н тоже занялся этим, чувствуя под ногами плеск, вызывающий отвращение, и неприятный резкий запах вокруг. Видя, что его сосед не уходит, он спустился на две мокрые ступеньки вниз с площадки, уже в совершенно кромешную тьму, и, пробурчав для чего-то "Даже посрать нельзя", - вышел наверх.

  Походив на вокзале и, не найдя ни одного сортира, он, чувствовал, шагая, что вот-вот "взлетит на воздух", - и решился снова вернуться назад, в   т у а л е т.

  Он принял решение дождаться, подсмотреть, когда в туалете не будет ни души, и опорожниться там прямо на пол.

  Подойдя, он увидел, как туда спустился милиционер с фуражкой в руке. Походив там ещё и еще, и не имея возможности хоть частично облегчить свою муку (в аллеях в самый неподходящий момент как будто из-под земли вдруг вырастал кто-нибудь), он, в очередной раз подойдя к туалету, спустился вниз.

  Здесь было, к его невыразимой досаде, уже много людей. Все они в ряд выстроились возле стенки, а кто-то один стоял спиной в дальнем углу. Слыша шаги за спиной и чувствуя, что нельзя просто так уйти отсюда, он тоже пристроился рядышком – как бы для того, чтобы справить малую нужду. Но у стенки ни у кого "не лилось". Все, кто стоял здесь, тяжело сопели, как будто чтобы стало понятно, что такая обстановка сдерживающе действует на условный рефлекс. Сзади раздались шаги, и он увидел, как со спины подошёл огромный мужчина, обнажённый по пояс, с волосатой грудью, и занял рядом с ним - справа - оставшееся местечко. Он тоже сделал то, что и все, и начал сопеть. Чувствуя, что не может побудить себя, молодой человек с севера решил ещё попытаться, одновременно заметив, что "обнажённый" стал к нему как-то боком, так, что, в случае чего, залил бы его. Поэтому северянин повернулся и перешёл к противоположной стороне, к ступенькам. Обнажённый волосатый торс, попыхтев, тоже перешел и стал рядом, поворачиваясь в темноте. Подгоняя мочу и уже приняв решение, не дождавшись позыва, застегнуть брюки и выйти наверх, он вдруг почувствовал, как стоящий рядом внезапно хватает его за член...

  При мысли об этом парень словно очнулся и как будто заново увидел себя и сидящих вокруг в этом сквере. Он непроизвольно дернулся, словно эти люди вокруг теперь узнали, что произошло с ним, - и он осторожно опустил глаза.

  По аллее проплыли две подружки, каждая эффектно и на свой манер выставлял свои телеса.

  "Ир вильт гойн цугейн цу им? - спросил еврей-старик другого, делая ударение на слове "гойн".

  Одна из подружек, покрутив задом, свернула налево, а другая направилась по аллее куда-то вдаль.

  Взгляды парня с книгой и сидящего напротив него на другой скамейке старшего мужчины скрестились, и в глазах второго - словно изнутри - отразилась какая-то муть, в ответ на что зрачки молодого человека сначала сузились, затем расширились, затем вновь приняли прежний вид. Но в них проявилась какая-то новая связь.

  Если о н и скрестили свой спор на том, кто из них д о л ь ш е просидит на скамейке, то я бы отдал предпочтение парню с книгой. Этот держался ровно, он явно выигрывал по очкам; забегая вперёд, скажу, что, будь здесь судья, он чуть позже прервал бы эту встречу и присудил бы победу более молодому сопернику - ввиду его полного преимущества - еще до окончания второго раунда.

  Со скрипом поднимается пожилая еврейка и, сказав, что ей надо домой, поднимает свою сумочку и уходит. Пересаживается мужчина с газетой и хлебом для голубей, перейдя в тень на другую скамейку.

  - Идём, идём туда, - два пухленьких мальчика, очевидно, два братика, никак не могут договориться, в какую сторону им идти. - Там мороженое продают, - полу обиженно - полу настоятельно говорит другой.

  "Давай вынем и переложим, - в это самое время говорит одна из двух молодых женщин, присаживаясь на скамейку. - Открывай". Они перекладывают купленные ими товары. - "Осторожно! - раздаётся в этот момент полувскрик. - Ну, давай; теперь сюда положи." - Давай посидим, хочу отдышаться". - Они сидят, разговаривая о том, куда им дальше пойти. На земле перед ними стоят две большие сумки, а на скамейке ещё одна. Шикарные девицы прогуливаются по аллеям. Парень с книгой кладет ногу на ногу, откидывается назад и сидит, устроив книгу на колено и уставившись в неё. Не спеша, вдоль аллеи проходят две парочки.

  Парень-северянин срывается с места, идёт в сторону туалета; затем оборачивается и шагает назад.

  Женщина на краю скамейки поднимается и уходит, поправляя платье и словно обиженно и гордо несет голову. Парень с книгой зевает и смотрит по сторонам; вот он подправил книгу, переложил её на другое колено - и снова уставился в неё.

  На небольшом круглом возвышении посреди сквера (с крышей, типа беседки), одном из тех, на которых когда-то восседали, играя в парках и скверах джазовые оркестры, сидят люди, и непонятно, что они там забыли.

  По дорожке прыгают на одной ножке и скачут две маленькие девчушки с косичками и с бантиками. Их догоняет и обходит подвыпившая женщина в белых брюках и чёрных очках. Постояв возле скамейки, она садится рядом с другой женщиной в красной кофте, с которой она распивала раньше бутылку. Девочка всё так же сидит на корточках перед скамейкой.

  Появляется крупный, пухлый человек и, держа в одной руке носовой платок, поминутно вытирает им свою лысую голову. Опустившись на край скамейки, расставив-растопырив колени, он сидит так с минуту тяжело дыша, затем поднимается и идёт дальше.

  Слетаются голуби на новую порцию хлеба, подброшенного всё тем же любителем птиц, сидящим уже на боковой скамейке. Женщина с мальчиком (вытирающая ему губы, перепачканные мороженым) поднимаются и уходят. Голубоглазый паренек лет двадцати двух - на скамейке напротив - вызывающе смотрит вперёд, и затем, откинувшись назад, положив обе руки на спинку и вытянув ноги вперёд, продолжает, сощурив глаза, агрессивно смотреть прямо перед собой. Он вспоминает, как ночью, под бормотание транзистора и тихий шелест поворачивающеюся вентилятора, он прижимал к себе худую фигуру длинноволосой девицы, чувствуя на своей груди её обнажённые соски, и животом - её холодный живот, шелковистость его кожи. Вот он прижимает за затылок к своему лицу её голову, ощущая под ладонью эти длинные волосы; они сплетают ноги; её тело толчками, конвульсивно чуть-чуть продвигается вверх, вперёд, и она начинает стонать. Он представляет её тонкие ноги, упругость её ягодиц, нежную маленькую ложбинку сразу за ними, и жар, с которым она осыпает поцелуями всё его лицо, называя при этом много раз подряд его имя...

  "Таксист" рядом с ним опускает большой зеленый арбуз прямо на землю и тычет себе большим пальцем зачем-то за шиворот. Потом он достаёт огромных размеров платок и начинает вытираться им как банным полотенцем.

  "Вы не будете добры сказать мне, сколько часов? - спрашивает кто-то на витиеватом одесском жаргоне.

  Проходят два моряка. Они подтянуты стройны, и их голубая с голубым одежда кажется почти нереальной здесь, в этом сквере с сидящими на скамейках людьми. Две напомаженные, разукрашенные девухи с коробкой сигарет рассаживаются на противоположной скамейке и закуривают. Таких особенно много на Приморском бульваре, с огромными бюстами и с мужской манерой тушить зажжённые спички. Обе кладут ногу на ногу и провожают взглядом каждого проходящего, словно не глядя.

  По дорожке двигается - и проходит - дама с коричневым загаром и в белом платье с вырезом на груди, высоко, прямо держа голову и никуда не глядя. Цветистая оторочка её платья достаёт ей почти до икр, а вымазанная с утра кремом кожа кажется маской.

  Ветер с моря, лёгкие дуновенья которого долетают сквозь кусты и набухший, от жары пластами своими слипшийся воздух, чуть колеблет материю под крышей круглой площадки-возвышенности, шевелит листья деревьев, но внизу совсем неощутим. Цветы, растущие за кустами, выглядят абсолютно неподвижными, но, если присмотреться, заметно, как их чашечки немного подрагивают при едва ощутимых дуновениях ветерка.

  Три голубя снова подлетают и заторможено склёвывают поредевшие крошки. Больше птиц нет - и только одинокий воробей прыгает на своих проволочных ножках, как будто он не живое существо, а необыкновенно хитроумная заводная игрушка.

  Проходит - не проходит, а как бы проплывает - худой и весь как одна большая пружина молодой человек, цветастый и ступающий так, как будто на него клеят афиши, с копной абсолютно непричёсывающихся рыжих волос. В карманах его что-то позвякивает, а на лице застыло выражение совершенной наивности и глуповатого счастья.

  Три одесских музыканта, кто с перебинтованными пальцами, кто с кровоподтёками на костяшках фаланг и под глазами (комментирующими без слов суровую жизнь одесского лабуха) появляются среди аллеи, в этом наполненном туристами сквере, как будто среди множества этих приезжих людей собираются отдышаться от своих напастей. Один из них, с еле заметной растительностью на подбородке, что-то темпераментно доказывает обоим другим; те слушают, не перебивая.

  Парень с книгой снова перекладывает одну ногу на другую, и продолжает сидеть, наклонившись вперёд и переворачивая очередную страницу.

  Поток людей сзади, на улице, не уменьшается. Вот он снова выталкивает в тихую заводь сквера очередную струйку: разгорячённых от жары, обеих в головных уборах, женщину - и девушку лет девятнадцати, похоже, мать с дочкой. Сначала они мечутся, оказываясь в как бы мёртвом пространстве, перед глазами сидящих на скамейках нескольких десятков людей, пока не исчезают в боковой аллее, полагая, очевидно (и совершая тем самым ошибку), что в глубине сквера, подальше от людной улицы, свободных мест должно быть побольше.

  Лысый человек с платком поднимается со скамейки, затем опять садится, достаёт из своей широкой штанины свежий носовой платок и, промокнув им голову, пускается в путь. На него смотрит, не отрываясь, парень с агрессивным взглядом, и непонятно, видит он его, или этот лысый толстяк просто оказался точкой фокуса его взгляда.

  Очередь у туалета уменьшилась наполовину, но теперь там стоит группа с огромной величины и численности сумками и баулами, так, что это производит впечатление, будто очередь не поредела, а возросла.

  Люди с площадки - возвышенности постепенно расходятся, что непонятно: там теперь самая тень и, должно быть, именно там лучше всего укрыться от палящего солнца, от чего создаётся впечатление, что у них только что окончилось совещание. Небо постепенно, еле заметно, но постоянно тускнеет, становясь из ярко-голубого выцветше - голубым, как потрёпанная на ветру моряцкая рубаха. Где-то очень громко начинает играть музыка, потом резко обрывается, и кажется, что от неподвижности воздуха некоторые звуки ее ещё висят, время от времени снова повторяясь, и что сквер впитывает в себя эти отставшие звуки, потом их - порциями - выпуская и выпуская.

  Мужчина с газетой и с крошками для голубей поднимается и, отряхнув газету, сложив её, медленно удаляется, пропадая в колеблющемся, расплавленном воздухе. Сзади, за спиной у сидящих, на Дерибасовской, видимо, начали продавать морожено, и оттуда доносятся возгласы неподвижно стоящих людей. По дорожке медленно, чеканным шагом, марширует морской офицер и исчезает за поворотом. Две цыганки снова появляются в просвете аллеи и, что-то темпераментно обсудив, помогая себе руками, исчезают направо. На скамейке справа появляется молодая женщина с непроницаемым лицом, с фирменными очками с тонированными стеклами, за которыми её взгляд угадывается, как будто лежит обесцвеченным на поверхности стекол. Что-то в ее лице и в её позе настораживает, однако, аккуратность и опрятность её одежды как по волшебству снимают это ощущение, заставляя снова скользнуть взглядом по её лицу, снова насторожиться - и снова расслабиться от ее собранности и аккуратности. Она держит руки на сумочке, а рядом с ней, словно не замечая её присутствия, расселся здоровенный толстяк.

  Кинотеатр сзади, на той же Дерибасовской, концертная площадка во дворе, площадка-возвышенность тут, в сквере - всё это нагревается, нагревается, и - кажется - нагрелось так, что скоро взлетит вверх - и полетит, как наполнившийся теплым воздухом аэростат.

  Невидимые часы в головах у всех отбивают, отстукивают время, вызывая к жизни тот шелковистый, бархатный свет, который откуда-то появляется в такую пору - словно прозрачными шторами задёрнули окна; мягкость воздуха может утомлять, но она никогда не надоедает, умудряясь оставаться всегда новой и делая всё вокруг теплее и доверительней. Небо над сквером - огромный циферблат над головой - передвигает свои стрелки заставляя их плясать, и с той же колоссальной неповоротливостью-медлительностью охватывает все пространство космическим масштабом.

  У парня с книгой - то ли от жары, то ли от беспрерывного чтения - возникает в голове мысль, вызванная, возможно, и той подавленностью, какую он всегда испытывал от вида потрясающего огромом небесного шатра: "Эта скамейка - как жизнь. Одни приходят, другие уходят, третьи лишь проскальзывают мимо... Возраст и пол - только это нас различает. Больше ничего не существует. Ни богатства, ни физической формы недостаточно, чтобы абстрагироваться от этих двух констант. Мы вынуждены находиться в одном жизненном континууме, но безмерно далеки друг от друга. Ничем мы не поможем друг другу, и каждый из нас приходит и уходит отдельно. Деля друг с другом эту жизнь, эту скамейку, мы парализованы ощущением временности, и потому никогда ничему не научимся и ничего не достигнем. Сколько бы людей не вставали с нее, скамейка никогда не изменится, не превратится во что-то иное. И контроля за тем, кто будет сидеть на ней через час, не существует..."

  Эти мысли никого не волнуют, никто их не слышит. И открывается, как дверца, предчувствие вечера, хотя жара ни на пол градуса не спала.

  Это тикают синхронно в головах у всех часы жизни...

  Июль - август, 1979 года. Одесса
-----------------------

=======================================