Мой сон отвалился от меня, как насытившаяся кровью пиявка от грузного тела. Яркое солнце, неправдоподобно яркое, проникало сквозь закрытые "трисы" . Южные кедры отбрасывали на них свои невесомые хвойные тени. Никогда в жизни мне еще не было так спокойно и беззаботно. Я вдыхала эту глубокую тишину, наполненную тысячами мелких, еле слышимых шорохов-сотрясений. С большого двора - тенистого хвойного парка - веяло ранней прохладой. Я втягивала в себя эту замысловатую тишину словно упоительный бальзам или невероятную анестезию.

  Казалось, окружающее впитывается всей поверхностью моей чувствительной кожи. Ближайшие улицы, дворы, ботанический сад - стали продолжением моего естества. Я помнила, что моя бабушка лишь наполовину еврейка, а мой дедушка - чистокровный венгр. Но сейчас это казалось какой-то ошибкой, нелепым недоразумением. Разве я не родилась здесь - до своего рождения, до рождения бабушки и дедушки, до появления на свет своих дальних предков? Разве могла бы я чувствовать подобное единение с таким исчерпывающе моим собственным миром, если бы не историческая память, не генетический след? Звуки и запахи, таинственные и родные, окружали меня. Я была в коконе всевозможных ощущений (толчков?), отсутствие каждого из которых внесло бы резкий, разрушительный диссонанс. В каждой вещи, в каждой детали моей квартиры царила глубокая, исчерпывающая умиротворенность. Где-то у соседей низко гудел кондиционер (холодильник?), как утренний ропот дороги на Ариэль . Мягко, умиротворенно журчала вода.... Стоп! Откуда в моей квартире вода?! Неужели я проснулась во сне? Неужели я еще сплю, и этот невыразимый покой мне снится?

  Я повернулась на другой бок - в надежде скорее проснуться.

  По стене (я к ней повернулась лицом) полз огромный паук. Я хотела его стряхнуть или прихлопнуть, потянулась за книгой. Книга с тумбочки упала на пол. Нагнулась за ней - и вдруг что-то меня потянуло с кровати. Я полетела вниз головой, но не стукнулась о пол, а прошла сквозь него, как сквозь масло. Я и не представляла, что под полом моей квартиры может быть такой темный, омерзительный мир. Затянутые паутиной - словно завешенные коврами - стены, обломки чей-то мебели, железные сейфы с заржавленными боками. И посередине помещения легкое, еле видимое сияние.

  Любопытство берет верх над страхом. Я приближаюсь к полоске свечения - и вижу, что на самом деле она большая, и внутри ее целая мерцающая страна. Я кажусь сама себе Алисой в стране чудес, героиней этой замечательной еврейской сказки. Еврейской? ну, конечно, давно ведь известно, ничего замечательного нееврейского нет. Я просунула (или просунул?) руки в этот серебряный свет, ступив, как в тень, в зыбко-мерцавшую фата-моргану.

  Пространство всколыхнулось - и выпустило меня с другой стороны человеком с темной кожей, с пропитанной песком одеждой пустыни и семитскими генами.

  Сухой ветер трепал ощетинившиеся кочки колючей травянистой поросли - осенний ветер, еще не охладивший жары. Ни каравана верблюдов, ни лагеря местных племен, похожих на бедуинов, ни жилья, ни привычного джипа - не наблюдалось. И все-таки тот ландшафт не был девственным. За ним угадывалась какая-то хозяйственная активность, археологическая база или близость городу. Несмотря на кажущуюся пустынность, можно было назвать сотни качеств этих волнистых, усеянных пучками растительных "мин", песков. Тем не менее, одно качество этой неприветливой для глаза поверхности было универсальным - это была поверхность планеты.

  И вот - параллельно этой земной поверхности - возник серебристо-лучистый шлейф, уходящий в даль и терявшийся в ней. Я ступил на этот зыбкий тротуар и, сумев сохранить равновесие, удержался на нем, теряя ощущение конкретного места и времени. Я сошел (сошла) с этой ленты женщиной с закрытым лицом, в типичной арабской одежде, с бахромой вокруг закрывающей лицо ткани. Страна, где я очутилась, называлась Катар, небольшая страна с нефтеносными пластами и гордой княжеской знатью. Я оказалась в поселке, который не найти ни в одном туристическом справочнике. Даже в специальных географических книгах он вряд ли упоминался. Это - поселок Аль-Кут'мар . Оставленный жителями примерно 100 лет назад, он лежал в стороне от дорог, экспедиций, нефтеразведочных групп и туристских маршрутов. Государство Катар, вообще практически не посещаемое туристами, не имело "ничего" на своей территории: кроме одного большого (для этой страны) города и двух маленьких городков, в сравнительной близости от одного из каких - городка Духан - мы находились. Моего мужа привела сюда какая-то загадочная цель. Он взял с собой слуг, носильщиков - и даже меня. Происходящая из богатой семьи, я, несмотря на молодость, не была дурочкой, и понимала, что оказалась тут с мужем не просто так. Если Аллах надоумил его очутиться в этой дыре со мной, значит, он опасался, что т а м меня могли бы убить или похитить. А это означало: мотив, приведший его сюда, несет опасность и неприятности. Мне удалось подслушать обрывки каких-то разговоров; приглушенные голоса доносили до меня отдельные слова. Лежа в темноте перед сном, и слушая привычный шелест пальм и плеск волн Залива, я представила эти обрывки фраз в одной лексеме - "тени света" (" фэй нур "). Откуда взялась эта навязчивая мысль и чем была вызвана? Наверное, чем-то из подслушанного, осевшего в памяти.

  Мы устроились с максимальным комфортом, возможным в этом безлюдном месте. После вечерней молитвы только приглушенные звуки пустоши и порывы ветра доносились снаружи. Они создавали ощущение затерянности и безвременья. Как только я сомкнула глаза, я моментально провалилась в цепкий, тяжелый сон. Передо мной мелькали какие-то тени, доносились голоса и звуки животных. Предметы сменялись один другим, трансформируясь друг в друга. Потом я четко увидела белую голубку, подброшенную из раскрытых ладоней. Никакой голос того не говорил, и даже мысль о том не возникала: но ко мне пришла уверенность, что, если теперь я что-то пропущу, не замечу или не пойму, весь мир погибнет, и меня прошиб холод. От страшной ответственности во мне нарастала внутренняя дрожь. Голубка держала в клюве гусиное перо, с которого капало что-то красноватое. Кровь! Тем временем она летела вверх, не уменьшаясь в размерах, и раскрытые ладони, ее стартовая площадка, так и оставались все теми же. Я видела завихрения воздуха от полета птицы, трепещущий пух и перья. Только позже я различила, что полет голубки происходит на фоне замедленного прыжка человекоподобного существа, головы и плеч которого разобрать не удавалось. Этот прыжок был каким-то странным - не только из-за замедленности, но и по каким-то иным причинам. Поразило меня то, что мое сознание солидаризировалось не с фигурой, похожей на человеческую, а с голубкой, как будто она была человеком. Потом я увидела СЛОВО, в виде глагола "писать" (" к а т а б" - он писал), и его древнееврейский аналог " к а т а в " (у меня не было времени задуматься, откуда я это знаю). При этом ненаписанное "катаб" чудесным образом заканчивалось "алиф максурой". В нем, вопреки правилам, предшествующая гласная не огласовывалась "фатхой". Перевернутый вниз и влево серп "алиф максуры" вдруг зашевелил рукоятью, на моих глазах превращаясь в змею. Он налился кровью, шипел и раскрывал зловонную пасть. Его древнееврейский аналог с "катав" заменился на "ктива" , где буква "бет" замигала, зафлюоресцировала - и выпала из слова, на глазах превращаясь в другую змею. Эта змея наливалась черной кровью, мигая красными голодными глазами. Ее хвост трансформировался в другое отвратительное животное, похожее на все отвратительные существа одновременно, но без головы, с одним только туловищем. Одновременно то, что было до "слова", продолжалось во времени, и голубка летела, и исход той, предыдуще-текущей сцены, зависел от наслаивающегося на нее вторичного развития. Затем вдруг вспыхнул и охватил все огненный символ "танвин дамма" , трансформируя зажигающиеся глаголы при помощи суффикса женского рода "ат" , а змей включив в свой прерывистый овал. В моих ушах тем временем нарастал некий гул, не имевший ничего общего ни с одним из земных звуков. Это был не звук, а синтетическая пленка выраженных через него символов: верх и низ, бесконечность и ограниченность, все уровни наклона, все меры движения, свет, время и дефиниция категорий. В этот момент от питы спрессованных в клубок букв стали отрываться отдельные - и с шипом летели, впиваясь мне в голову. "Йа'ун" , похожая на "алиф максура", "б_а'ун" , "д_алун" , похожая на ивритские "нун" и "далет" - стали моими извивающимися волосами, похожими на змей. Подобно гадам, они извивались, тянулись куда-то, к ним прибавилась "фаун", "мимун" - и все остальные сто с лишним букв арабского алфавита. Потом я ощутила ивритское слово "тахныт". Программирование, программа, запрограммированный, программный... Ко мне внезапно пришло озарение, что все, что я видела, особенно буквы, - часть орудий или программных средств какой-то гигантской программы, часть которой - я сама. Это программа создана орудиями, возникшими до всего сущего, до рождения мира, а те, в свою очередь - были частью чего-то еще большего, еще более глубинного, еще более страшного. В отличие от своего неземного воплощения, орудия, с помощью которых создавалась программа, в земном своем воплощении сами стали частью программы, как любой другой элемент, как я сама.... Все элементы программы, неразрывные, неотделимые, монолитные в рамках этого мира, скрепляются потусторонним духом. Духом? Конечно - Аллахом! Аллахом? или ха-Шемом? Пестрые мелькания и полосы стали ускоряться, я ударилась обо что-то головой, и передо мною возникло облако. Оно было твердое и холодное. Но я каким-то образом оказалась внутри, как если бы оно было просто туманом. Выходя из облака, опускаясь на землю, я одновременного превращалась в другую женщину, нога которой, дотронувшись до земли, стала ногой Рахили. Да, я Рахиль, молодая, хорошенькая, гибкая Рахиль, с густыми и белыми зубками, сильная, энергичная, волевая, нордического характера. Мои упругия груди протыкают воздух, моя хорошо сбитая попка плывет в пространстве, как символ высокомерия и превосходства, мои колени полны девственности и свежести, они обещают прохладу и успокоение только для того, чтобы пытать миражем обманчивой надежды, я со всеми - и ни с кем, я девственница и шлюха, я Анна-Мария сионистского истэблишмента. 

  Почем воздух, - спрашивают мои восхитительные губки. В мире, где все переводится на шекели, даже воздух облагают налогом. В одной из самых жарких стран мира, где нищие и бездомные иммигранты замертво падают от солнечного удара, в огромном Тель-Авиве не нашлось места ни одному питьевому фонтанчику. Только за шекели, только за плату. За то, что дышишь, за то, что встаешь утром с разбитым сердцем, за то, что слушаешь привезенный с собой из России приемничек - за все плати. Эти сделали мы, рахили сионистского государства, мы, карьеристки Сохнута и Бней Брита, мы, активистки хайфского Техниона и петах-тиквинского Бар-Илана , мы, комсомолки переднего фронта пропаганды и агитации, мы, посланные великим государством для того чтобы убедить миллионы чуждых нам, отвратительных, нееврейских "евреев" приехать на еврейскую родину. Нам нужны вы, субтильные жертвы наших акульих зубов, газели без жабр, обреченные умирать в мутной воде сионистского Востока. Нам не нужны вы, нам нужны ваши жизни, ваши жизни, переведенные в шекели. Шекели, Шекели, Шекели, шуршание синих бумажек, шуршание зеленых бумажек, стоящих за шекелями, этот восхитительный водопад звуков, самых приятных, самых восторженных из всех звуков в мире. Запах денег, ощущение этого царства всесилия и вседозволенности, власти над ничтожными иммигрантами, над хитрыми и коварными арабами. Я, израильская Рахиль, кровь с молоком, самостоятельно добравшаяся до дома после своего первого аборта в пятнадцать лет, я, носительница ашкеназийского иврита с немецким "r" , я, почти сабра, привезенная родителями в возрасте трех лет из Чехословакии, положившая бы (если бы он у меня был) на чешский язык и на всю галутную культуру, на прошлое моих предков, на всю Европу с ее антисемитизмом, я существую здесь потому, что в моем существовании природа взяла реванш за все унижения, оскорбления, преследования моих предков. Я ненавижу весь мир, потому что мне положено его ненавидеть; гражданам Государства Израиль положено ненавидеть все, что лежит за его пределами; я была бы не против, если бы кто-то сбросил на них на всех водородную бомбу: только палестинские арабы и русские иммигранты пусть остаются - иначе кто же будет на нас работать?

  Я выхожу на улицу Орлозорова, сегодня без машины - неохота тащится черепашьим шагом за рулем, уж лучше добраться до Тель-Авива на автобусе. В каждом городе Израиля есть улица Орлозорова, Бен-Гуриона, Вейцмана, и я в этом не вижу ничего дурного. Было ведь так в СССР, в мао-цзе-дуновском Китае, так почему бы и не у нас? Впитываю кожей запах улицы, цвета деревьев парка Яд Ла Баним (хорошее патриотическое название), фигуры солдат в пятнистой форме. Я вспоминаю, как я служила в ЦАГАЛе (израильской армии), под началом сержанта-женщины. Хорошее было время... Начиная с Лишкат Гиюса (призывного пункта) в Тель ха-Шомер, и заканчивая армейской частью - все было по мне, все типично-израильское, наше, как ничто иное. Мой сержант была классная баба. Любила поиграть с мальчиками. Выберет очередного цыпленочка, слишком интеллигентного, воспитанного солдатика, и начинает его мочить. Сначала она ко мне только присматривалась. Потом сделала выбор. Я стала ее наперсницей. Мальчики становились как резиновые. Делали все, что сержант прикажет. Такие паиньки. Родители их воспитывали в уюте, в достатке, для командного поста в какой-нибудь фирме или в банке. А тут вам не банк! В ЦАГАЛе командуют люди другого типа. Потому в израильском обществе паиньки выше ишаков не поднимаются. Особенно после армии. Скольким из вас я прижигала сигаретой нежную белую грудку! А что? Проверка на мужество. Есть такой тест в израильской армии. Пусть он проводится разными способами. Сержант Ноа проводила вот таким. Моими руками. Жаль только, что все это кончилось. И жить стало не интересно. Когда я смотрела в глаза такому вот смазливому молокососу, пытая его болью, сколько раз я кончала! Не могу вспомнить. Ни один мужчина в постели не доставлял мне подобного наслаждения. С тех пор мне всегда чего-то не хватает. И я никогда не смогу остановиться. С другой стороны - Бог хранил меня, когда сделал так, чтобы я дембильнулась до того, как имя Ноа попало в газеты. Какой позор! Это - в угоду всем этим сцыкунам и "миротворцам" из "Шалом Ахшав", арабофилам, в задницу их трахать! Опозорить такую армию! В течение скольких месяцев я следила за ходом суда над Ноа? Было бы хоть за что судить. Да вот хотя бы эта продажная Ха-Арец - даже этот дерьмовый "рупор израильской демократии" ничего толкового не придумал. "В июле 1992 г. сержант сказала Амиру Пелету и Лилах Бар-Натан "поиграть в русскую рулетку со смертью".... Эти двое, якобы, согласились." "Якобы согласились"?! Никаких "якобы"! Когда сержант Ноа предлагала - соглашались добровольно, никто не смел артачиться, никого не приходилось упрашивать! "Этот вид "русской рулетки" она назвала "рулетка с сеткой": подчинённые Ноа по ее приказу взобрались на специальную сетку для торможения самолётов в конце лётной дорожки на базе ВВС. Сержант отдала приказ диспетчерам нажать на кнопку, сетка взлетела - и оба "добровольца" упали на бетонную полосу. Пелет погиб, а Лилах Бар-Натан была изувечена. Армейские власти и армейский суд /суд ВВС/ пытались во что бы то ни стало оправдать действия сержанта и двух командиров."

  Вот такие проститутки христиан когда-нибудь развалят наш еврейский Израиль: "оправдать действия"! Что вы понимаете в еврейской армии! А этот профессор из Бар-Илана! "Как Вы только умудряетесь, милая, стучать и на Шабак, и на Мосад?" Старый пердун! Небось, посматривал краем глаза на мои грудки. "Гуманист" и чистоплюй. Сидел бы в своей чистенькой Швейцарии и портил воздух в швейцарских аудиториях, а не в наших. У нас тебе не Швейцария. У нас понятие "информатор" вообще существует только в уме, а не на языке, и сопровождается таким чувством, как патриотизм и гордость. Этим-то и отличаемся мы от недоделанных европейских евреев. Спроси любого мальчишку - каждый из них только и мечтает пойти в МОССАД. Это как в свое время в Штатах и России мальчишки мечтали стать космонавтами. Тут не надо говорить "ани маамин" -  попробуй только не верь: тебя сотрут в порошок. 

  Но не это одно отравляет мое настроение, и, когда подходит к остановке новенький цыплячьего цвета автобус компании "Дан" из двух секций, соединенных "гармошкой", я уже не испытываю прилив энергии, не предвкушаю удовольствие окунуться в человеческую массу, в эту неповторимую гушдановскую пассажирскую толпу.

  Где бы я ни садилась на Тель-Авив: возле муниципалитета или возле больницы Бейлинсон, я всегда затевала свои безобидные игры. Рано утром, когда еще не свалилась на город липкая изнуряющая жара, ветерок из окошка освежает больше, чем безжизненный холод кондиционера. Я перегибаюсь через сидящего возле меня мужчину: открыть окно, и - какой ужас! - из моего рта нечаянно вытекает тонкая струйка коричневой от шоколадки, что я жую, слюны-жижи: прямо на ширинку его брюк. Ах! извините! какое несчастье! Я готова заплатить, адони, слиха. Достаю из своей умеренно элегантной сумочки салфетку и начинаю тереть, тереть его брюки в том месте. Мой спутник и краснеет, и бледнеет, и покрывается испариной-пОтом, и бормочет "спасибо, не надо, все в порядке", пока с силой не начинает отталкивать мои руки. Я надуваю свои губки в обиде: ведь предложена помощь, я только хотела исправить свою оплошность - а ты.... И отхожу подальше в демонстративном негодовании - а пассажиры (ведь они не знают, в чем дело) всем автобусом зырятся на мою жертву. Он остается сидеть один, никто не присаживается рядом, и на самом видном месте его светлых брюк расплывается подозрительное пятно. Или: при повороте автобуса я, не ожидая толчка, падаю прямо на пейсатого с молитвенником в руках: как назло - так неудачно, что молитвенник выскакивает у бедняги из рук. Мы нагибаемся одновременно. Он - в ужасе, а я в интуитивном порыве исправить оплошность. И так получается, что мои широко расставленные розовые коленки случайно оказываются на уровне его глаз. Вообще-то я нагибаюсь только чуточку, но вполне достаточно, чтобы... Или: рядом со мной оказывается потный, красный, стыдящийся своего обильного потоотделения толстяк. Он размазывает свое лошадиное сало крупной ладонью, обмахиваясь чем попало - чуть ли не туфлей. Тут я нежно и ласково - как стюардесса - предлагаю потеющему клиенту салфетку - утереться, тем самым просто тыкая пальцем в его чувствительное место. Весь побледневший, он поспешно принимает мою помощь (чтобы не привлекать дополнительного внимания). Вот он слишком легко - для отступного - проводит по своей красной роже моей нежной салфеточкой. И тут - о, ужас! - из этой салфеточки выпадает настоящий презерватив.

  Но сегодня я не охоча до своих невинных шуток. Не испытываю вдохновения; мое воображение не подсовывает мне никаких изощренных издевательств, как будто я постарела на двадцать лет. Все это из-за того сучьего сына (бен зона) с его поганой ухмылкой.    

  Примерно две недели назад, когда автобус ехал по дерех Петах-Тиква на уровне квиш Гея, я почувствовала какую-то размягчающую сонливость, рвотно-сладкую истому, и, прикрыв глаза, решила просто расслабиться - отдохнуть. За окном медленно проплывали убогие кварталы Бней-Брака, по дороге еле тащились десятки тысяч машин с ивритскими номерами, а я таяла, ощущая уютное ласковое тепло в низу живота, какое все время усиливалось, пока в самом интимном месте мне стало влажно и горячо. Еще несколько секунд - и низ живота стал бы конвульсивно сжиматься; первые волны этих содроганий уже тронули мою плоть под коротеньким платьем. Я инстинктивно прикрыла свой пах сумочкой - и отворила глаза. Рядом со мной, у окна, сидел типичный бородатый хилони - умеренно-религиозный, - под американским картузом которого (козырьком вперед) наверняка была надета кипа. Его насмешливые глаза сверлили меня невидящим взглядом, а на его красивых губах играла высокомерная издевательская усмешка. Его борода трех цветов - черно-рыжая, с русыми волосками в усах - была подстрижена в типично-хилонимской манере. Только нераскрытая книга на коленях (наверняка не сидур-молитвенник) выдавала, что он не примазавшийся к американцам сабра. Ни один сабра никогда не станет читать ничего, кроме биржевых сводок и сидура, особенно в общественном месте. Я снова прикрыла глаза и придвинулась вплотную к нему, чтобы проверить подозрение. При этом так незаметно одернула платьице, чтобы мое - теперь полностью обнажившееся, освободившееся от ткани одежды - бедро потверже прижалось к его телу. Он не зашевелился, не отодвинулся и не сглотнул. Сидел, паршивец, как ни в чем не бывало, и смотрел прямо перед собой.

  Не успела я прикрыть глаза, как все повторилось: и невидимая сексуальная атака, и жжение в низу живота, и ощущения, как при половом акте. Я готова была поклясться, что он своим взглядом мысленно трахает меня, испытывая те же, что и я, ощущения, и умудряясь оставаться при этом внешне совершенно безучастным. Хоть он и смотрел перед собой, боковым зрением он наверняка цепко фиксировал свое внимание на мне, наслаждаясь моим состоянием, исходившими от меня волнами истомы и сладострастия, разгоряченным дыханием моего близкого тела. Но ничто не нарушало его невозмутимости, и только специфичный жар электризовал его ногу, и - через нее - меня до нетерпеливой невыносимости. Я была бы не против кончить с ним, но только не тут, в этом переполненном и пахнущем специфичной вонью Тель-Авива, автобусе. В этот момент мой взгляд скользнул по его запястью, с ужасом отмечая русские часы фирмы "Восток", а затем - уже как следствие - тупо подбритые на скулах волоски: наверняка какой-нибудь русской электробритвой типа "сделано в Калуге".   

  Какое право имел этот русский наглец не быть таким, каким ему следует?! Галутный выродок, тем более русский, не имел никакого права смотреть так насмешливо-высокомерно. Для того и было основано наше государство, чтобы исправить начавшееся в галуте вырождение, превратить "нацию ремесленников и торговцев" в "нацию крестьян, рабочих и солдат". Для того, чтобы избавится от всяких следов галутной заразы, мы создали Нового Человека, говорившего на новом искусственном языке - Израильском Иврите, основе унитарной рукотворной культуры, - для того мы запретили ладино, идиш и прочие языки вырождения, разрушили на территории нового государства всю догалутную архитектуру и памятники исламского происхождения, запретили для граждан Израиля христианство и его символику, смешанные браки и чрезмерную любовь к проявлениям европейской культуры. Мы добились всего, чего не удалось добиться ни Гитлеру, ни Сталину: произвели на свет меня и миллионы моих двойников-сабр. Мы дали людям совершенно новые цели и ценности: такие, как национализм, просто выживание и армия. Мы заменили ими все эти сентиментальные сопли в целлулоидной упаковке. Мы научили их твердости и цинизму. И вот теперь этот наглый ублюдок своим превосходством бросает вызов нашей не подлежащей сомнению правоте! 

  Я даже не успела придумать никакой пакости - так была ошарашена, а он уже приподнялся, бросив "слиха, гверет", и это уже в Тель-Авиве, на улице Вейцмана. Я сидела как немая, даже не подумав убрать свои коленки, и наблюдала за ним. И тут произошло нечто еще более поразительное. Он оказался в проходе раньше, чем я успела сообразить, как. Готова была поклясться, что не сдвинула свои коленки ни на дюйм! Но не об этом я тогда думала, потому что другое ошеломило меня. Назвать меня "гверет"! И еще на совершенно чистом иврите, без всякого русского акцента или мягкого "и". Да еще на моем ашкеназийском жаргоне (все русские выражаются с сефардским акцентом). И посметь выйти на Вейцмана, а не на Дизенгоф - в районе рынка Кармиель и выдачи пособий-подачек для свежеприбывших русских, - где ему положено было выйти! И выглядеть на 25, хотя ему по меньшей мере 34 - уж я-то знаю толк в этих вещах! Нет, это все, пожалуй, уже слишком. Если он имеет право быть таким, то тогда все, что я делала - чудовищно, все, во что я верила, совершая эти поступки - ложно. Это значит, что я чудовище, потому что заперла мальчика и девочку на время праздника в темной кухне детского сада в Тель-Авиве, где подрабатывала помощницей воспитательницы, объявив им "вы русские, и праздник суккот не для вас". Это значит, что я была чудовищем, когда в ответ на жалобы одной русскоязычной студентки Бар-Илана на неприязнь, отчуждение и даже враждебность, ответила: "Для того, чтобы остановить эпидемию, в Средние Века сжигали зараженных, в 1930-е-40-е (чтобы остановить вирус вырождения, деградации и ассимиляции) использовали крематории и газовые камеры. Честно тебе признаюсь, я считаю: ваше место в газовых камерах." Я вспомнила, сколько чудовищных вещей я успела совершить, когда бесплатно слетала по линии Сохнута на Украину. Однажды ко мне подошел мужчина, умоляя помочь ему побыстрее уехать в Израиль. Я уже знала, кто он. "Ваша жена - гойка, - сказала я ему, - а ваш отпрыск "мамзер" (ублюдок). В Израиле смешанные браки не признаются, и дети от них - мамзеры - не имеют там никаких прав". Он молчал, сглотнув слюну. "Я считаю, что, если вы никогда не отправитесь в Израиль - то это будет лучше как для вас самих, так и для нашего государства, - добавила я, хотя знала, что болезнь его восьмилетнего сына не лечится на Украине, и отъезд - его последняя надежда. Уже в самом Израиле - опять по линии Сохнута - я "работала с русскими", ассистируя разные сложные случаи. Однажды я приехала с переводчицей в больницу ха-Шарон, где на коридоре билась в истерике жена одного русского, жертвы избиения, требовательно кричала, добиваясь, почему ее не пускают к мужу в палату - так, что пришлось вызвать полицию. Я прошла в одноместную палату, где на койке лежал сильно избитый русский бугай. Он почти не был в состоянии говорить, но тут же высказал переводчице все, что с "ним произошло". По его лживым словам, пять израильтян-сабр во главе с работодателем набросились на него с железными прутьями в руках за то, что он посмел обратиться к другому работнику по-русски. В это время кто-то из русскоязычных работников вызвал полицию. Когда полицейские приехали, они не только не арестовали нападавших, но подошли к потерпевшему и стали пинать его ботинками в ребра. В одну секунду я смогла представить, что будет, если этот русский выйдет из больницы и встретится с толковым адвокатом, какой урон может быть нанесен государству. Выходя практически вместе с переводчицей, я умудрилась незаметно отключить поддержку дыхания...  

  Все две недели, после того автобусного инцидента, я только и делала, что вспоминала. У меня пропал аппетит. Квартира, купленная моими родителями для меня за счет обмана одной русской семьи, подкупа председателя домового комитета и одного чиновника, машина, очередная путевка в пятизвездочную гостиницу в Эйлате от Сохнута - ничего не радовало. Я понимала, что это временное, но необходимо было дождаться нового толчка, обновленной воли к жизни - и тогда все забыть, а он никак не приходил, этот толчок, и я измаялась в ожидании.

  "Ат хошевет, ше ат мэухедет? - любила спрашивать меня мама (ты думаешь, что ты особая?). В эти дни я часто подходила к зеркалу, задавая себе этот вопрос. Обычно зеркало отвечало мне положительно, давая толчок новому витку моей жизни. Теперь мне казалось, что оно насуплено молчит. И вот я даже не заметила, как оказалась опять в Петах-Тикве, и автобус уже везет меня на обратном пути из Тель-Авива через знакомые и любимые улицы. А это кто там? Разве не тот ублюдок с трехцветной бородой и наглыми глазами? Я бросаюсь к дверям автобуса, как вратарь на футбольный мяч, выскакиваю, бегу.... Да собственно что же я делаю? Ну, подбегу к нему, ну, ударю по роже! Что дальше? Нет, надо действовать скрытно. Куда он идет сейчас, если не в синагогу? В руках у него синяя атласная сумочка, в ней наверняка талит гадоль, под сумочкой - сидур-молитвенник. Я прячусь за дерево, потом перебегаю до угла ближайшего дома, тут я могу наблюдать за ним из укрытия. Кое-какие навыки в армии и после нее пошли мне на пользу. Но что это? Он как будто почувствовал слежку! Стал оглядываться, пошел быстрее, сволочь! Нет, в Петах-Тикве никуда от меня не уйдешь. Тут я тебя даже из-под земли достану. Не раньше - так позже. Попрошу знакомых в полиции, найму частного сыщика, задействую свои связи в Шабаке. Когда я выхожу на перекресток - его уже нет. Я на всякий случай зондирую близлежащие улицы, возвращаюсь к парку. Нет нигде. Тогда стоит поискать синагогу. Вот и она, миленькая. Американская синагога. Так я и знала. Все тут чистенькое, миловидное, ухоженное, и люди подходят - дистиллированные, как на подбор. Как моя мама любила говаривать - в таких людях только шприцы кипятить (это ее профессиональный жаргон, она у меня всю жизнь была мед. сестрой). Ну-ка, дистиллированный дядечка, помоги мне найти моего хавера (друга) с трехцветной бородой. Ты же вежливый, не откажешь. Этот детина в вязаном "парике" смерил меня взглядом с головы до ног, его жена тоже не отказалась: плюнула в меня глазами - в мои голые почти до места, где сходятся, ноги, в мою вызывающе открытую грудь. Не понимают, что общего может быть у такой девицы - и примерного члена их миньяна. Однако, обещали передать, что я сказала. Этому меня тоже в свое время учили: не называя имени, произвести впечатление знакомой незнакомого человека. "Русский", борода трехцветная, в голубой рубашке, среднего роста. Вполне достаточно. Остальное смогла сымпровизировать.

  Через какое-то время один из моих приятелей повадился ходить в американскую синагогу и как бы невзначай выяснил, где живет и что делает мой бородатый друг. Оказалось, он живет почти рядом с синагогой, только с другой стороны улицы Орлозорова, улица Дов Хоз, 6, квартира 12. Это практически в зоне парка. Дорогой район, эксклюзивное место, русских практически нет. Неплохо устроился! И занятие себе выбрал не бей лежачего. Пописывает в газеты, в журналы, занимается очернительством нашего отечества. И за это, конечно, ему на жизнь отстегивают. Как его в синагоге "держат"? Наверняка, не знают. Надо будет просветить. Постепенно я узнала, что поле деятельности для меня уже значительно сужено. Помои на его мирпесет, где сушится белье, соседи уже выливали, отбросы под его дверь подставляли, камни и бутылки в его окна уже летели. Весь этот нехитрый стандартный набор спец. средств против русских был уже на нем опробован до меня. Но высокомерия у него не поубавилось, и презрения к "аборигенам" - тоже. Что ж, если он думал, что все израильтяне такие узколобые, он ошибался. Я твердо вознамерилась открыть новую страницу его биографии, полную подлинных неприятностей. Конечно, самое лучшее - это сделать так, чтобы его заперли надолго, лучше - на всю его оставшуюся жизнь. Или искалечить. Уже пытались избить? Он раскидал их как соломенных? Что ж, в следующий раз не раскидает. А пока надо придумать что-то такое, что могло бы вывести его из себя, заставить ошибаться, и тогда он сделает что-то, за что его можно будет засадить в Абу-Кабир. Навсегда. Хоть у нас это довольно легко делается, но все равно над этим нужно работать. Без работы, Сара, и собаки дохнут, любила говорить сама себе моя румынская тетушка.

  Правда, однажды моей твердости пришлось испытать сильный удар. Я сидела в своем наблюдательном пункте, в машине. Он вышел из подъезда, ведя за руки двух сущих ангелочков. Таких детей я - честно признаюсь - от роду не видела. Это были две девочки, примерно четырех и пяти лет, такие милые, такие чистенькие, живые и непосредственные, что у меня что-то дрогнуло в сердце. В моем не ведающем жалости сабровском сердце. "А лихтыке поным, - говорил о таких на запрещенном властями идиш мой дед. С минуту я не могла оправиться от нахлынувших на меня ощущений. Но именно на минуту позже моей слабости был положен конец. Ровно через минуту показалось еще одно существо. Та же гордая походка, та же осанка, изящные руки, красивые плечи. Фигура, совершенству пропорций какой позавидовала бы любая фотомодель. И лицо уверенной в себе красавицы, на которое падали золотистые артистичные локоны. Этого уже я не могла простить. Во всем я могла бы поспорить с ней или уверить себя, что я не хуже, но эти локоны! Ненависть к ним охватила меня с новой силой. Она была такая несдерживаемая, такая всеохватывающая ненависть, что, если бы они вздумали пересечь улицу, я бы сорвала с места машину - и постаралась бы не промахнуться. Но он что-то почувствовал, и мягко, но властно увлек жену прочь от проезжей части улицы, в глубину декоративно оформленной дорожки между домами, в парк. Я злобно завела мотор и рванула прочь.

  В ту же ночь дом номер 6 по улице Дов Хоз потряс сильный удар. Жильцы дома бросились к окну или к двери - кто как. После недавней войны все еще хорошо помнили, как падали на Гуш Дан (Большой Тель-Авив) иракские ракеты, да и террористические акты были не редкость. Однако, на сей раз переполох наделал стандартный ящик-емкость из маколета - израильского депанера. Этот зеленого цвета ящик из крепкой пластмассы использовали как для привоза прод. товаров в магазины, так и для развоза купленного постоянным клиентам. На сей раз его нагрузили не пищевыми продуктами, а осколками железобетона, потом установили на ступенях, привязав хитрым способом прямо напротив двери моего бородатого "друга", и, когда то ли перегорела бечевка, намазанная самовоспламеняющейся жидкостью, то ли развязался особый саморазвязывающийся узел, ящик этот полетел, набирая скорость, пока не врезался в дверь со скоростью курьерского поезда. Конечно, дверь была пробита насквозь. Конечно, прибывшая полиция и не собиралась "ради русского" что либо предпринимать. Починить дверь или купить новую - это ощутимый удар по бюджету семьи новых иммигрантов в условиях израильской дороговизны и звериных укусов тысячей скрытых налогов и этнической сегрегации. Но это не мое дело. Пусть разбирается с хозяевами квартиры. Мне надо было срочно обдумывать детали новых блестящих идей, что табунами стучались в мою снова ожившую, помолодевшую голову. Мне опять хотелось жить, петь, убивать врагов и наслаждаться принадлежностью к великой нации. Проходя мимо типичной израильской стройки, где два араба-работника тянули на веревке ведро с цементом на пятый этаж, я закричала гортанно: "Смерть арабам!"

  Еще два дня спустя этот бен зона был вынужден заехать на машине на работу к жене, чтобы забрать ее, бьющуюся в истерике. Выяснилось, что в супер-маркет, где она сидела на кассе, привезли товары два сильно накачанных "хавера", и, никому ничего не говоря и не показав накладную, прошли в магазин через заднюю дверь. Там - направились в подсобку, где как раз в то же время (вот совпадение!) находилась золотистоголовая жена нашего героя. С ругательствами типа "зона", русия", "русская сука, блядь", они бросили ее на стол, и было совершенно очевидно, что намерения у этих людей самые серьезные. Быстро выяснилось, что "русия" знает приемы карате, и, ошеломив нападавших неожиданностью, она схватила большой нож - и полоснула им одного по руке. Они все-таки пустились вдогонку, преследуя ее до самой очереди в кассу, но там как назло случайно оказались два "русских" солдата из десантников, и нападавшим пришлось оказаться в роли защищающихся. Тем не менее, я могла поставить еще одну птичку в моей записной книжке, так как в целом была весьма удовлетворена. Разбирательство полиции было, как и следовало ожидать, чисто формальным: кто станет из-за какой-то русской надрываться? Все они суки, стервы, а мужья их воры, алкоголики и лентяи. Пострадавшая и ее муж тоже как-то не стремились обращаться в полицию - знали: это только принесет еще больше неприятностей.

  В это время мне доставили резюме одной очень замечательной рукописи. Название ее звучало так: "ГУЛАГ Палестины", - и автором был не кто иной, как мой бородатый "друг". Содержанием ее была правда об Израиле, о государстве, основанном в 1947-м году на земле жившего тут народа и под сенью с самого начала не скрываемого намерения (Бен-Гурион) изгнать или физически уничтожить его. Совершенно справедливо полагая, что Государство Израиль, сформированное под идеологическим руководством фашистской Германии и по планам Гитлера-Гиммлера-Эйхмана, является единственным на свете наследником Третьего Рейха, автор приводил неопровержимые исторические факты. Первый полномасштабный эксперимент по выведению "сверхчеловека", "синтетической "чистой арийской расы" был поставлен не на немцах, а на евреях. Этот отнюдь не лабораторный опыт проводился фашистским руководством при полном содействии и в сотрудничестве с сионистской верхушкой. Совместно с Гестапо сионисты (в лице Сохнута (Еврейское Агентство) отбирали одиноких и в основном молодых немецких евреев со стандартным набором "арийских признаков", и отправляли отобранных в Палестину "с оружием в руках бороться за новый порядок и создание нового человека". Одним из условий было отречение от "прошлой", "буржуазно-мещанской" морали и способность проявлять - "там, где нужно" - жестокость, безжалостность и принципиальность. Для всей этой операции существовало официальное название - "операция трансфер" - а будущее еврейское государство должно было называться "Палестина". Нацистское руководство образовало специальную организацию, ведавшую транспортировкой прошедших селекцию - "Палестинское Бюро"; оно переправило в Палестину 600 тысяч наиболее преданных евреев, готовых умереть за фашистские идеалы, в борьбе с британским владычеством. Для координации дальнейшего политическо-идеологического развития и военных действий против Британии все сионистские вожди регулярно поддерживали контакты с руководством фашистской Германии (наведываясь в фатерланд), и даже лично встречались с фашистскими лидерами. Координировали совместные германо-сионистские действия такие видные фигуры Третьего Рейха как Гиммлер, Эйхман, адмирал Канарис, сам Гитлер. Правда, позже Гиммлер позже пересмотрел свое отношение к сионистскому проекту. Самый коротенький список сионистско-нацистских контактов (его при желании можно расширить) звучал так:

  Вот что сказал "Ленин еврейского государства", Давид Бей-Гурион: "То, чего не могла добиться много лет сионистская пропаганда, случай совершил за одну ночь". Во время переговоров о спасении евреев Европы, Хаим Вейцман заявил: "Самая ценная часть еврейского народа уже находится в Палестине, а те евреи, которые живут за пределами Палестины - они не представляют никакой цености". Шринбаум, соратник Вейцмана, подчеркнул это высказывание следующим замечанием: "Одна корова в Палестине стоит всех евреев Европы". В своих знаменитых "10 Вопросах Сионистам" ортодоксальные евреи обвинили сионистское руководство в фашизме и в прямой ответственности за гибель миллионов евреев. Они приводят неопровержимые факты намеренного срыва сионистами (в частности, Еврейским Агентством) начатых по инициативе немецких нацистов (Гестапо) переговоров об "эвакуации" (депортации) европейских евреев. Намеренный срыв конкретного плана эвакуации (спасения) европейских евреев был осуществлен сионистами в 1941- 42 и в 1944-м годах. Примерно то же утверждает о природе сионизма известный рав Michael Dov Weissmandl, декан Nitra Yeshiva.

  Хотя все, что писал автор "ГУЛАГа Палестины", было правильно, он подходил к этой правде с обратной стороны. Он верил в то, что все это - проявление "зловещей силы", направленной против еврейского народа и всего человечества, несло и несет смерть, разрушение, вселенскую катастрофу. Он (ошибочно) полагал, что политика и стиль правящего в Израиле режима направлены против воли народа и человеческой натуры вообще. Он не смог разглядеть того, что сионистский режим - совершенно новый принцип власти, более высокая ступень общественных отношений. Этот режим сам себе формирует народ, достигая тем самым высшей и наиболее полной народности. Ни один режим в истории не достигал такого полного единения с народом. Это наше великое достижение. Кроме прямой враждебности, работа эта несла угрозу, потому что время сказать открыто об истинной природе Государства Израиль еще не наступило. Поколение вшивых еврейских либералов пока не ушло на покой. Нужно еще по крайней мере лет десять, чтобы завершить начатый глобальный правый переворот в еврейской среде, а потом - правый сионистский переворот во всем мире. Возможно, что для этого понадобится "поджег рейхстага" или другие "крутые меры"... Именно из-за непонимания великой сущности достижений сионизма автор сосредоточился на "русском геноциде" - дискриминации и преследовании русскоязычных "новых иммигрантов". Чудовищная эксплуатация и полное лишение "русских" работников каких-либо прав, 20 или даже более тысяч погибших в результате аномальной эксплуатации, отсутствия норм труда, избиений, дискриминации в области медицинского обслуживания, бездомности и прочих следствий геноцида; 60 тысяч изнасилований русскоязычных женщин ивритянами; так называемый "квартирный геноцид" против "русских", спланированный и осуществленный Ариэлем Шароном, Министром Строительства; дискриминация и преследование "русских" детей, вплоть до тяжелых увечий и убийств прямо в школах; массовые самоубийства среди "русских" школьников; нападения на "русских" в транспорте, в общественных местах на улицах, ярая анти-русская государственная пропаганда и в главных израильских СМИ; преследования новых иммигрантов израильскими бюрократами, от Сохнута и Министерства Абсорбции до Национального Страхования и больничных касс; война, объявленная "русским" их ивритоязычными соседями, хозяевами сдаваемых "русским" в аренду квартир, полицией и системой образования, незаконные аресты и избиения полицией.... На трех тысячах страниц автор перечислял "преступления" израильского режима, приводил конкретные случаи, газетные материалы, отчеты по передачам радио и ТВ, юридические документы, свидетельства, заявления официальных лиц, организаций и комиссий, и тому подобную тягомотину. Я подумала, что, если бы столько энергии было потрачено на дело сионизма и укрепления нашего великого государства, то и сам автор жил бы сейчас в Савьоне или в Ор-Егуда, а не ютился бы на съемной квартире, и пропагандные стражи Государства спали бы спокойно. 

Чтение принесло мне удовлетворение и успокоение. Теперь я могла расправиться со своим врагом. Только бы не упустить его: ведь - по слухам - он добился-таки визы (ему в ней долго отказывали) на выезд из страны. На самый крайний случай я предусмотрела эффектное мероприятие в аэропорту Бен-Гурион. Так даже лучше.

  Через два дня я неожиданно слегла с гриппом. Впервые за всю свою жизнь я оказалась в постели из-за пустяковой простуды. Мне было так плохо, что я потеряла ощущение реальности. Это я на самом деле направляюсь в аэропорт (не по новому шоссе, а почему-то по узкой дороге - сначала на Иерусалим, мимо Амишава) - или мне все это снится? Вот я уже в окрестностях Лода, на транспортной развязке, сворачиваю налево, вот начинаются строения аэропорта. Даже из своей низкой машины я вижу вдалеке самолеты, ангары. Подъезжаю к пропускному пункту. Обмениваюсь армейскими шутками с веселым офицером. Теудат зеут он все-таки попросил. Отъезжаю. Теперь надо сделать разворот, и - вот он, аэропорт. И вдруг все меркнет. Произошло что-то чудовищное, что-то страшное. Я не услышала взрыва, не ощутила жесткого толчка. Я только увидела на мгновение в полете свою оторванную голову. И все моментально померкло. Потом какая-то серая полутьма, как навозная жижа, затопила меня, и я медленно (словно тело стало невесомым) - как оторванный от дерева лист - закружилась в бездонную яму. Полет продолжался вечность. Уже не было ни времени, ни пространства, а он все длился: длинней, чем жизнь. Потом я будто бы легла в приготовленную для меня форму. Я наполнила ее собой, и почувствовала, как ощущение тела возвращается. Но это другое тело, не мое, чужое, неудобное. Вы перепутали меня! - хочу закричать, но губы не слушаются. Руки не двигаются - это чужие руки. Мужские, грубоватые. И лицо не мое. Смуглая кожа, цвета спелого персика. Высокий рост. И зовут меня теперь Густав Лопез.

  1992, Петах-Тиква - 1994, Монреаль