=====    Лев ГУНИН                ДЕНЬ                  (поэма) После работы мы идём домой. Мы - это "все". Мы-все идём куда-то. В толпе мы спины, плечи; мы собой закрыли горизонт - как уши ватой. Мы - грязные подъезды; штукатурка, опавшая кусками, в гаражах; заплеванные лифты в наших снах; мы - вдоль подвальных выступов окурки; мы - образы в потушенных глазах. Мы - общежития, где комнаты-шкафы, смесители мужских и женских плотей, мы - лица вечно хмурые в "компоте" и глаз вахтёра в росчерке графы. Мы поднимаемся. Мы видим из подъезда дома, дома, дома, дома, дома. Мы пьем вино. Оно всем нам полезно - а нам вредна квартиры полутьма. Нащупав бритву затворенья двери, мы остаемся среди неживых окон, средь обуви и трупов бижутерии, среди чернеющих, идущих под наклон, паркетных досточек и тишины материи. Мы в нас одни. Безмолвен телефон. Молчит висок, где кровь почти не бьется. И разум, полу-разум в нас смеется, сметает пыль, подошвой давит стон. Лук. Овощи. Сметана. Куль крупы. Предметы. Насыщение желудка. Наверное, и нам бы стало жутко, когда бы мы так не были глупы. Мы - жены и мужья. Мы ловим трупы в квартирной, полусдавленной среде. Мы в мутной от купания воде: в квартирах, где часы - и те так тупы, - мы - Времени и места сапропель. Тот, кто один, снимает часть одежды, бросается на старенький диван, как на носилки. И, смыкая вежды, в груди своей почувствует вулкан, и ждет больничной койки как надежды. Плывут дома, взлетают корабли, машины завершают круг полночный. Зачем стучишь, знакомый стук височный? Зачем тоскуешь, сонный гость земли? Еще кричит за стенкой телевизор. Гудит троллейбус где-то за окном. И мертвым шлюпом в ночь отчалит дом, и день, как плод, уже клонится книзу. Что остается? Что еще придет? Молчат столбы, углы и светофоры. По улице худой старик бредет; стоят дома, скамьи, мостов опоры. Смеется вечер - душ на одного. Он номером гостиничным, горбатым от времени. Кабинка душа смята, как простынь от нервозности того, кто в нем живёт пустынным львом кудлатым. А утром "завтра" - то же, что "вчера". Гудят клаксоны. Брань у перекрестков. У входов группки мрачные подростков стоят, как День, как дань его нутра. Захватанный, заплеванный на стыке, день начинается тяжелой головой, зудящею (весь алкоголь не выпит), и начинает шествие за мной. А продолжает  н а м и. Это страшно. Но нам не отделиться от него, не убежать от штампа "это наше", не выжить тенью эга своего. Как "наша смерть" звучит нелепей басни, как "наши беды" - только звук пустой, так "наша жизнь" в подъездах или классах, в "преддвериях" – и не в ладу с собой. И возникает днём, как Птица Феникс, из пепельного прошлого "сейчас", из мысли счастье прогоняя в пенис, в инстинкт плодиться, что от "я" до "нас" . Так выключатель резкий звук издаст: и комната в потемки погрузилась. Так и сознание: как вспышка, осветило его отчаянье, но быт - преципитат - вновь погружает в сумрак. День-могила для каждого. А души - пенопласт, что гасит звуки, мягко поглощая часть в валенки обутой тишины. Мы в наших стенах - карлики реалий, мы - катастрофа спаянной вины, мы - жуткие потеки гениталий на черепе облупленной стены. Так не смотри. Нам жизнь дана в рассрочку. Войди в глаза и сделай полный круг. Ты - как и все - поставишь жизнью точку на листике пустом. Ты - сам испуг. Ты - разума запекшийся кусочек. Продли себя. Пусть день висит куском материи на выцветших обоях, пусть будет хоть когда-нибудь другое, но для другого нужно быть вдвоём. А мы одни. Мы - каждый по себе, как день - единственный, обременённый нами. Наш каждый шаг, захватанный руками, наш каждый день с самим собой в борьбе. И в нас живёт бормочущий сверчок, буравящий большое  ухо мозга. Как День, который обозначить можно, но невозможно вздёрнуть на крючок.         1983 (84?) Минск - Бобруйск ========== ===================== ============================