======================================     Д У Х                  поэма Лев ГУНИН     Л.Б. и Л.М. - двум любимым женщинам посвящается Глава Первая   ПРЕЛЮДИЯ остановись во тьме своих эмоций во тьме своих страстей остановись остановись ты хочешь -                      (знаю) - хочешь только ввысь но я не в силах без тебя бороться в себе в своем сознании - кружке в своем окне застывшем на сезонном пустынном "ах" привычно-незнакомом в своих земных нервических страстях в своем пустом и необжитом доме в разброде мыслей что вразброс летят.... Спустись ко мне хотя бы на изломе Вновь вижу я тебя в своих глазах Лелеянными в переливах ночи встают мои давнишние мечты И я мечтал когда-то быть рабочим еще не сотворенной красоты И я носился с ангелом в обнимку меж облаков где звездный хоровод... и я хотел за облачную дымку... Но где теперь все то что там живет? Постелями шкафами и углами закрыв свою больную брешь в груди мы носимся меж звездными полями  не спрашивая: что там впереди Мы носимся по облачным лужайкам по травам ледяным рдяным без рос мы носимся по ним сбиваясь в стайки мы носим в теле вызревший вопрос  - Ты кто? Душа? - Я Дух. - Ты плоть? - Я тело     души, где ласковая слизь. - - Ты тело? Тело, что бы ты  хотело? -  - Я не душа. Я - Дух. - Остановись! остановись! во тьме своих страстей на голову - кровавую подушку накинь! чтобы унылый звон не слушать будильника - уйди от этих дней засни на миг! в своём кровавом ложе засни счастливой дремой рыбака поймавшего живую рыбу с кожей с глазами и с перстнями на руках С глазами что - как звезды над горами - блестят в недостижимой вышине - куда не попадают вместе с нами и ангелами те кто духом нем   Так сделайся земным и ощутимым застынь хотя бы Шкафом или Тьмой побудь - и здесь поговори со мной на языке простом и сохранимом и разум страждущий теплом наполни мой Пусть позабыв о муках и терпенье о страшных днях об алчности людской останемся во всем лишь мы с тобой останемся в бессмертном наслажденье в безвременье бессонном и живом но спящем отгороженным от мира где прячется и умолкает дом где знаком на стене висит секира а сон его мешается со сном...   ДУХ - Терпи и знай, что есть одно кругом, что, если ты смиришься и ворвешься в подспудность времени, то ты себя добьёшься и станешь бесконечности столпом. - Я - Но где залог и где же оболочка: в любви? в огне? в забвении? в стихах? -   ДУХ - Тебя не стало. Ты в пространстве точка, теперь ты можешь растворить в мечтах, в борьбе, в пути, в объятиях любимой то, что когда-то - оболочкой "Я". Оно теперь бесплотно и незримо. - ИНТЕРМЕДИЯ 1 октябрь. Рук и ног порывы под аббревиатурой вечных снов в стекле седом эмоций и паров отсутствуют и в воздухе не живы. кровь сердца в первый раз в любовном сне кровь памяти кружит стеклянным эхом в осклизлости что вспахана лемехом что бесконечным спит : в тебе во мне. и ночь в большом стеклянном эхе спит и сном невиданным глаза закрыла дивным, и лишь любовь в каком-то тайном гроте ивой и только сердце бьет - кует гранит. любимая! Мы вместе в этот час в двух вечны, мы с тобой невинны под звездным гулом что - закован в нас - весь мир собой замкнул в овал маслинный. увидишь скоро море. Чайки тень над волнами бестенными нависшей. Ты может быть паришь уже над Вислой в невыразимой странности. Задень крылом меня. Накрой. Сожми в ладонях мое ты сердце. Слушай влажный плеск и всхлип его. Над нами посторонним одно лишь небо; ниже - моря блеск. а я с тобой. Всегда. И только ты мое сечь властна тело: руки ноги - пока сама Душа оставшись лопнет под взмахами любви. И лишь потом заплачет о годинах детства милых заплачет и тобой и мной о том что в теле сокровенно - как излом невинной слабости. Мы потому двукрылы. и ночь стеклом заплачет тёмным тут недвижимым и серым. запотевшим. в нас души живы только вместе с телом как только ты и я - любви лоскут.   ДУХ - И теперь в невесомом огне, в невесомейшей метаморфозности, мы с тобой побываем во мне, где сплетаются тайны и звездности, в оживающих трепетах домн, где расплавленный дух обретается, где взлетает стремительный сонм глин и душ, и гимнически кается в совершенных проступках, грехах, в задержании спроса и дерева, что растет на когтистых лугах, что с корой, но как будто бы зверево чадо с голосом диким внутри, с колосистым дуплом и смягчаемым мхом нежнейшим наклоном своим, в бури темные ветром качаемым... Остается скачёк и вопрос, остается в тебе удивление. Ты корнями безудержно врос в небывалую почву томления. Ты в златой табакерке из длин колосков и страстей, что качаются. В белом зареве сонных холстин Провидение тихо является черным ангелом спящих домов, белой птицей, в тебя превращаемой, и пугающим шорохом сов, со щелчком изо рта вылетающих. - ИНТЕРМЕДИЯ 2 - На проволоке дней своих сидим В кошачьей неге сердца на лежанке. Из амбразуры глаз твоих глядим На мир немой. Колышимые танки Свои мы направляем в пустоту. И получаем дикий вой оттуда. Не ждем мы ничего - и даже чуда, Мы только спим - и ощущаем ту- поживущую извилину сплошную, В глуби которой примостились мы, В глуби которой мы тогда уснули Сном беспробудным. В нас - клочки зимы. Мы штык приставим к сердцу своему, Оденем каски на мозги. Мы - тени. И вот уже во тьме предвосхищений Механизировано движемся к тому. Мы движемся колонной. Мы - сплошные. И нас не остановишь в пустоте. На сгибе мира мы толчки немые, На сгибе граней мы встаем из тел. И, распрямляясь бездной полукруглой На вертолетах спрятанных путей, Мы с выпуклым и населенным гулом Чудесно вылетаем из щелей. Проходим сквозь пустыни и накал, И в тело человеческое входим как в пустоту. А - иногда - металл В него из неухватной сферы вводим. И остаемся рядом - но не тут, Везде - нигде, в сплошном - и по кусочку, И тот, кто нас прочувствовать захочет, Умрет тот час же. Все они умрут. ИНТЕРМЕДИЯ 3 Открыты двери баров, магазинов, столовых, общежитий и кафе Открыты двери баров, магазинов, столовых, общежитий и кафе Открыты двери баров, магазинов, столовых, общежитий и кафе Открыты двери баров, магазинов, столовых, общежитий и кафе - Кровь. Порция спиртного. Жуток вал, что вместо цепи сматывает души Моих коленей и мозгов овал - на валике вертящемся засушен Десятков глаз, десятков рук и ног, коленных чашечек, ступней, хребтов и ребер Цепь длящаяся вырастет в моток, незавершенный в бездности холодной Мы всё на этом валике живем, мы в городах огромных - звенья цепи Мы суть во тьме неведомую пьем, что на себя тела и души лепит Под зонтиком усталых сил и глаз сидим в кафе, в себя не разрешаясь, и оттого, что слишком много нас, мы спим в глазах своих, спим, разрываясь на двойственность и десятичность душ, на сотенность мозгов и миллионность, мы в нежных и тугих разливах суш, и в наших душах спит полунаклонность Соединяясь телом в темноте с другим, таким горячим и любимым, мы только чаще плачем, но не те правы всегда - кто были сохранимы Зачем? На что? Над бездной молодой наш мир ничейный, скупо поднимаясь, подмигивает алою луной, ни в чем - и даже в нас не отзываясь... И хруст стекла под каблуками спит, и спит прослойка денности всенощной, и терния печать мозгов хранит на острие витрин толчков височных   ДУХ - Забудь о том. Ты не встаешь оттуда. Ты не ложишься в гроб своих страстей - туда. Но ждешь и ждешь ты чуда, направив дух к заоблачной мечте. Каналы, бижутерия и парки - они ступени для твоих ступней. Для глаз твоих, для поцелуев жарких; для чувств полно тут лестниц и дверей. И не бывает лучших или худших, таких же душ. Но есть одна Душа. И, если прикоснемся не спеша к Ней, - будешь ты счастливым простодушно. И за тобой нирвана в мире есть. Увидишь - не увидишь: постарайся, услышать и почувствовать - и здесь найти косой ущерб от тесноты. ИНТЕРМЕДИЯ 1У - Ты любишь? - Я люблю. - И больше жизни? - - Да, больше жизни. Ну, а ты? - Люблю. - - Кого? Меня? - Тебя. Себя. Не знаю...   Я просто так люблю, люблю, люблю. - Мы вместе любим. И теперь мы знаем, что есть Любовь. Что в нем кроме любви? в огромном мире? ничего - пустая его утроба, хоть он весь в крови невысказанной веры и желаний, не выявленных языком земной любви; и мы лишь запоем, терзаемые ветошью рыданий, рыданий на покинутом стекле оконном, на кирпичной кладке, рыданий на посыпанной земле, на пепле созидательности сладкой. Мы запоем горячим журавлем, чья кровь бурлит в клубимых клочьях пара, и мы, в себе не выделяя жара, в пространство мира холодно споем: Устала твердь. Горит металл, Тебе гореть - и мне накал. В усталом сне горит стрела, в дали и  в н е горят тела. Опустишь руку в этот сбой. Мы все окажемся                          тобой. Узнаешь муку в тех глазах Но разве можно выпить страх? И разве можешь дорасти до основания пути? Мы все  т у д а  должны придти, к одним итогам.                             О, прости за этот срыв на облаках, за этот взрыв в твоих зрачках. Мы все, любя, терзаем грудь. Меня, тебя Забудь. забудь! Об этом мы поем вдвоем, и раньше, чем умрем, уйдем споем найдем всплакнем о том, на что обречены вдвоем. - Глава Вторая   Я - Не видно стен. Темно. Какой-то пар. Где я? Зачем? И  д о м ли это? Из мрака не заметно пятен света, и в голове как бы сплошной угар. Не сдвинуться. Перед глазами пляшет зернистой полутемной пустотой и дергает, и чем-то теплым машет бесплотный кто-то, но пока живой. И на щеке я чувствую дыханье его - хоть здесь и нету никого, и в сердце мне вонзается р ы д а н ь е. Моё? Её? Иль, может быть, - Его. И слезы замерзают на ресницах, и щеки льдинки колют, и поют в эфире полуобразы и лица, и перед взором мысленным встают бесформенные, рыхлые, сплошные существ или полусуществ тела, создания земные-неземные, не кроющие ни добра, ни зла... И серый в них лишайник полусвета, и день - и ночь - сиятельная мгла. Мои мозги - пространство в полутьме. Мои ладони всажены в простенок. И я в себе- один немой оттенок, хотя оно принадлежит не мне. Какой-то гул - как будто поросль душ. Какой-то омут белизной простынной. И всё - снаружи - вовсе не пустынно. Но этот сумрак все же синеуш. В покое лунатическом подспудном, в просторах аберрации простой скачек за что-то не сметает сбой. Но удержаться трудно. Очень трудно. И огненные плавают шары, что еле видимы и сумрачны: как все тут. Глаза мигают и влекут пары к зрачкам дрожащим, чей предел разомкнут. И время, поворачиваясь вспять, дает одну задачу без ответа: не видно стен. Темно. Какой-то пар. Где я? Зачем? И что все значит это? -                                                       ИНТЕРМЕДИЯ 1 букашка шла по малому листку, букашка доползла до середины. напоминает след росы реку, бугры волокн напоминают спины. тела канатов - жилки, что в листке. и все отсюда выглядит гуманней, хотя, быть может, чуточку туманней, хотя - быть может - чуть-чуть вдалеке. в букашке есть твои глаза, твой мозг, пропитанный твоим же цветом мыслей, а мир букашки мягче и волнистей, и соткан он не из твоих забот. в том мире все едино, неделимо, все равнозначно среди хора тел. и этот мир есть сам себе предел, невосполнимый и необоримый. и хаос сфер его мелькает - вальс небесный, довертевшийся до точки, а запятые есть не в каждой строчке, а если есть, то это часто фальшь. и ты идёшь, мохнатыми, кривыми передвигая лапками во сне. мы никогда не будем совместимы. ты снова не окажешься во мне. ты просто божья тварь - и ничего не ведомо тебе о гребне Мира. И в нежных крылышках твоих есть грань эфира, а в тельце тонком нету твоего... ИНТЕРМЕДИЯ 2 До звона губ, - До срыва шуб каких-то судьб, каких-то круч какой-то день дрожал вовне, держал колени тебе и мне, какой-то звук торчал в глазах, как нож, как плуг в живых песках, как просто гвоздь торчал в руке, как просто ось в земле, в реке - до погруженья в третий глаз, до отрешенья жизни в нас, волок в крученье других людей, в сопоставленье их сфер, идей, их звон коленей, их грохот тел, вертел и падал с немых высот, с ограды сада - и на песок, с вершин эмоций- на дно теней, с огромных порций- до эха дней, с великих бдений - до пустоты, с вершин терпений - до суеты, вертел верченье порывов в нас, стремил скольженье и третий глаз, сжимал ладони в своих тисках, держал плутоний на берегах, как первый снег, как пепла слой, как распаденье нас с тобой, как смрад над сумрачной рекой, как яд тяжелый неземной из развороченного пня, из язвы белого огня в кольчугах пенья, в потугах дня, в недоуменье слепых щенят, в неодоленьях двоичных сил, в несокрушеньях людских мерил, в ненарушенье души перилл, в неудвоенье первичных жил, что за пределом уже и так двужильным телом своих атак, что в черном небе и в блеске лат, в зерне и хлебе, в руне ягнят, что где-то в мире косой чертой, или в квартире тобой и мной, в забытом сердцем потоке слез, в последнем скерцо последних рос. ИНТЕРМЕДИЯ 3 Качнемся мы к своим исконным дням, качнемся к шелестящим занавескам, качнемся к комнате, где на полу подвески от тени люстры. Прошлое отдам - но настоящее закрою от чужих, от стен глядящих криво "соглядаев", от шумных и упрямых глашатаев, рефлексных обывателей земных. Пусть комната подобно кораблю или волшебной птице унесется туда, где только чистый воздух льется, где я сто раз подряд шепчу: "Люблю..." Качнёмся от волокн своих одежд, качнёмся от одежд своих эмоций, вот я - распятый, голый, плотский - на проводках своих вишу надежд. На проводах вишу - и засыпаю. и каждый тела спящего кусок в отрыве от других висит - и знает, что жив не он, а, например, висок. Филе из душ так стало нынче модно. Филе из тел зато куда вкусней. Надежда съесть себя всегда живет подводно в морях рассудка. Прелесть жертвы в ней. Соединив тела, как автоматы другого механизма, что крупней, на них повесят бирки иль плакаты, кто сколько стоит, сколько кто рублей. Но в этой комнате не ценятся подшивки. В ней только Дух. И Он бесплотен в ней. Здесь тайна - все. Открыта без визитки цепляющих за что-то якорей. Корабль-комната на белых парусах - на белых крыльях - в прошлое помчится, пред нею море, перед этой птицей, и в воздухе - немое кредо прав. Качнемся - словно маятник - к добру, и тут же - как гамак, - ко злу качнемся, но никуда мы не перенесемся, а тут всегда нам быть не ко двору; тут что-то в нас в себя не принимает - как Мелвилл твердо это полагал, - и, если бы нам кто-нибудь мешал, мы не дошли бы до качанья края. Мы без противодействия пройдём и точку равновесия, и небо, мы маятником перерубим том и кнут раздавим колесницей Феба. Мы мир взорвем и вырвем из груди Галактики пылающее сердце без лика, что сквозь нас на нас глядит, что видит в нас своих единоверцев, что жил до нас и под другой Луной, что крови нашей и всего дороже. И мы ЕГО почувствуем на коже как что-то третье меж то6ой и мной. -   ДУХ - Ты помнишь комнату без стен и потолка? Ты помнишь рыхлое, бесформенное ч т о -  т о? Ведь ты во мне попребывал пока, а ты - никто. И я всего лишь  к т о - т о. Щипцами мысли охватив овал, мы смотрим в отражение колодца, с которым мы не рождены бороться, - но  Д у х о в  всех тревожит этот залп чего-то, что небес и солнца выше, что светит выше бесконечной мглы, и, если  м ы  живем в себе на крыше, то  э т о  - запредельные миры. Вам лучше. Вам дано общаться хотя бы с нами, видя в нас предел. Но мы - тем дышим, до чего добраться ни мыслью, ни глазами ты не смел. Бессмертия и смерти, и тоски, и сфер громадных, и огрома выше оно; и если кто его услышит, погибнет - но и не умрёт.                                             Так Кий Неведомый его забьет, закинет бильярдным шаром в сетку немоты, что содрогнется Духов Конвенциний, и содрогнулся бы на месте Духа ты. -   Я - Я вижу комнату и острие свечи, упершееся языком в атласность, как будто на кокарде перьев красных невысказанность, - так оно молчит. Я вижу шкаф. И стол, и занавески, я вижу старый пуфик и часы. Здесь жил когда-то Дух. Под звон челесты из-за стены соседней. Вот весы, что души взвешивают раз в конце недели, что мысль верстают огненным шатром; и до себя соприкасают мели чугунных гирь с нежнейшим ночи сном. Вот плавает по комнате подушка. Вот кабинет закрыт дверным стеклом. И в тишине удалось мне подслушать усталый стон и розовый излом. Тот звон хрустальный в душах прозвучит как будто сверху, а, быть может, снизу. И жизнь нас всех - как острие - пронзит, Одна: раба и графа, и маркиза. И хриплая пластинка зазвучит далёким пеньем - тихим и забытым, и в бороздах ее игла скрипит и вырезает души и копыта. Игла ее пронзает вену мне, и вырезает образы и лица, и впрыскивает жидкость все больней: у тела просит дух ее - напиться. И нож вонзает глубже и сильней, и граммофонов иглы выжмут капли крови из борозд неживых и черных.                 СЛОВОМ под ними ждут остатки волдырей.  И под тобой остатки прежних "я", остатки совести чернеют под ногтями. Игла их выковыривает пламя, другое пламя вместо них кроя. - ИНТЕРМЕДИЯ IV Вот - эта ночь.           Вот - это веко.                   Вот - эта блуза и кровать. Проникнуть можно в человека, Но комнаты - нельзя вникать. Вот стул и стол. Вот отраженье в железной части утюга. Всё это - только дуновенье далёкой веры в обшлага. Всё это - только отголоски каких-то бурь, обвалов, круч. Пространства комнат - слепок воском с того, кто статен и могуч. Но и  т а к о е  отраженье так поражает иногда, что за прожитое мгновенье кладутся жертвенно года. И эта ночь, и это веко, и эта блуза и кровать крадут полученное деко- ративное зерно - молчать! Молчать, пока все не свершилось - молчать: то больше не придет, что где-то было и разбилось о грудь железную вразлет. Но, постучавшись в ту же дверцу когтями прошлых вер и сил, мы получаем шорох терций, что каждый помнил и забыл, что в комнат сферах задержались, - как бы увядшие цветы - что духом суетным втирались среди беззвучной красоты, что стали телом тех, кто умер - и тех душой, кто не дышал, что лист - между листов засушен, что меж Ниневиями - Шумер, меж нападениями - Тал. Пусть эта ночь не это веко, пусть эта блуза не кровать. Но духом комнат подышать - подушкой кислородной века - нам к счастью выпало опять: чтобы остаться в том, что будет, и к тем, что не были, придти, и вместе с тем вернуться к людям и забытой вере по пути. -   БАРАБАНЩИК ПЕРВЫЙ - Я - барабанщик жизни этой. Я бью - куда? - не знаю сам. Быть может, барабан мой - Вето. Быть может барабан мой - Храм. Никто, никто не знает это. Шипящих бездн и дробей силы живут в межзвездных облаках. Быть может, палочки мне - Вилы, быть может, мой наставник - Страх. Страх перед этой перспективой, заверченной в немую мглу. Во мне живут прерогативы замены Дроби на Иглу. Замены Тела на Застежки от женских ласковых грудей, замены Душ на Босоножки, замены Сердца на Друзей. И в нем, неведомом и страшном, о чем, не зная, я стучу, приказ о жизни мглой заквашен, что - если скажет - замолчу. -    БАРАБАНЩИК ВТОРОЙ - В переливах дроби замолкает резкий вывих тишины. В перегибах рук моих не знает ощупь палочек войны. Мозг мне вставлен чьей-то силой чьей-то силой тайной, что стучит. Вес расплавлен магмой не остылой палочками в пальцах; все кипит. В сферах заоконных и забарабанных, в сферах замембранных этот крик. Что в сезонных, что в заокеанных, в полу-осиянных высях - миг. В парках, туалетах, в чайных и столовых тел людских скопленья режут мир. В новых минаретах, в старых кабинетах, в обводах не новых теплой вуалеттой - зной квартир. На коврах ленивых как на мавзолеях привкус неухватной тишины. И дрожит в глазах, дрожит в аллеях общезаговорческий жар войны. -   ТРИ БАРАБАНЩИКА - Мы предстанем перед судиею. Мы готовы слушать приговор. Мы стучать поставлены не злою, но и не доброй силой гор.     Далей незатенных,     далей незастенных,     далей, что приправой     к кумачу.     Им идти за славой,     нам идти за правдой     в двух словах нетленных:     "я стучу".     Если стукачами     были бы вы сами,     то у барабана - мембраны две.     И за усачами     бойкими бойцами     мы идем за вами - вот ответ. -      ДУХ - Теперь мы этот путь пройдем вдвоем. Но путь - условность. Отдых - напряженье. Ты видел прежде только дуновенье. Теперь услышишь ветра свист и гром. Ты не исчерпан. Ты лишь только спал. Теперь проснись - увидишь мир целинный, Не паханный, не сонный, не картинный, Не водруженный сном на пьедестал. Увидь же мир, что весь в твоей крови, Себя - ничтожней прежнего, немого, Ничтожного в сравнении со Словом, Ничтожного на фоне и х  любви. И ты слепец. Но вот, раскрыв глаза, Ослепнешь от сияющего света, Увидишь лишь расплывчатость. И это в тебе найдет не "против" и не "за"... -      Я - Мы с тобой едины. Мы - двойные спины. Мы - двойные руки и сердца. Мы двойные длины тянем с середины и не видим в близости лица. Мы идем по кручам, по столбам и тучам, мы идем по мыслям по стыду. Я Тобой научен. Я Тобой изучен. Я Тобой и я с Тобой иду. Если разделенье вызвать на мгновенье - с высоты огромной упаду. И не будет дленья - даже закругленья - просто я исчезну - не уйду. Просто я сгорел бы в атмосфере неба, просто метеором вмиг пронесся бы. А потом - я не был, не любил, не верил, и тогда - без тела я и без судьбы. Но в каком-то круге я услышал звук бы, звук последний, тонкий, звук - что смерть. И в последней муке, в умиранье-звуке, там, за перепонкой, я бы знал, что есть. А в тебе - я знаю только то, что с краю, только - что желаю, но не то, что  М ы. Потому в рыданье, но не в обещанье эхо разделяю полу-тьмы. Мы - полуголовы. Мы друг в друге - совы, мы из свето-тени сотканы с тобой. Запах бирюзовый, запах составлений- эхо настроений- этот строй. Мы уйдем за спины, мы с тобой едины, мы уйдем за руки и сердца. Ласковые длины. Этот Бог Единый, этот Бог целинный, этот Бог Поруки, Бог Венца. Если мы - конечность, значит, наша вечность не имеет формы и лица, значит, время в круге заперто на ключик, наши души в круге - узники конца. Если эту млечность как-то пересечь нам, если мы сумеем быть везде, - то тогда бессвечность наша безупречность, неба грот елейный будут здесь. Мы с тобой закроем это место сбоя, этот подвиг тайны и конца: если Быль травою прорастёт - то смоем раструб бесконечный до лица... Это только малость, то, что нам осталось, белый свет - и шалость, света покрывало, это просто "раньше" - и теперь. Что-то завалялось, что-то задержалось. Если покрывало, если даже шалость, если пыль собралась, ты протри вельветкой - и проветрь. Глава Третья Прекрасный, независимый уклон, прекрасное, безудержное лето! И если ты сейчас не вырвешь звон - то я тогда умру уже без света. Без света, без соленой теплоты, в пустой квартире и тоской прижатый к подушке упоенья и расплаты, к постели Независимой Мечты! И в сферах не таких, как тут, нездешних, Антеем замер телефонный звон. Он обособлен там и отделен - и жизнь мою он сжал огромной клешней. Отделены предметы от людей. Но, если отделенность им мешает, тогда она в надежды им встревает и наш содержит справочник идей. Предметы - словно в книге телефонной фамилии и имена людей - живут с начала вызванного звона, живут с начала звона их цепей. И  э т о т  звон во мне родил начало, начало жизни, может быть, иной. Но каждый раз ты как-то вызывала во мне порывы с новою волной. И эти волны эхо приносили заоблачной, нездешней красоты, и Духом неухватным в сердце жили, и отдавали Дань Моей Мечты. Условно наркотические средства - они во мне все делали сильней. И я теперь во власти весь твоей, я без тебя не знаю, куда деться. И в этой темноте я весь умру, оставив только пепел сигаретный, а ты - ты мне позволишь быть без света, как будто я - придаток твой к перу. От страсти этой - к страсти той. Я жар бы вызволил соблазна, если бы мне хотя бы разность, если б ты не была собой. Но разность тело разлагает. И вычет - в порах. Он живет в том, что никто еще не знает, а, может быть, наоборот. И, заплатив за эту метку в своей душе бестельным днем, я знаю утренне о том, что мыслит тело каждой клеткой, что в Нем присутствует огнем доступным  - но не как таблетка: от смерти средство от мук, от жизни средство и от клетки безмерной тяжести разлук. А днем я забываю это, как будто память сникла вдруг. И  э т о  также сердце Знает и многоцельно верещит, что этот смысл жизнь кончает, что это жизнь моя трещит. И, панцирем попав на зубы какой-то жирности литой, я окончательно загублен, я окончательно нагой, в своей "одежде" беззащитной, в своей наскальной пустоте, и, если жизнь бывает сытной, то эти жизни две - не те. -   ДУХ - Бывает солнечною тьмой какой-то ангел за тобой. какой-то вздох в тебя летит легендой жизненных эгид. И, жизнь живя одной судьбой, вскрываешь воздух за собой. сгущенки банкой иль консерв ты открываешь лунный зев, ты открываешь этот мир на острие чужих рапир, ты открываешь снег зимой, а летом воздух голубой, ты жизнь берешь себе в кредит и не на что ты не подбит. и, ног чужих движенье зря в окно подвальное, горя от страсти быть другой судьбой, ты остаешься сам собой - и тем, чего в тебе и нет и что запретный плод и свет. 3а это жестокое табу тебя жестоко бьют по лбу, пытая сладостно мозги с упорством старого брюзги; с упорством жизни и коней оно бежит, себя длинней, а конь - души велосипед с педалью сердца - твой сосед. -   МОНОЛОГ ДУХА - О, Великое, Вечное, зримое, ни в меня ни в тебя не вместимое, содержащее эмоции словно карты морские и лоции, содержащее нити терпения, искушения и заживления, содержащее данности, прелести, безголовые вечные ереси, безголовую шею оконную, безымянную рожицу донную, безымянное Имя святейшее, на Земле, в целом мире светлейшее, в облаках, в душах нас поселенное, обновленное, необновленное, искаженное зонностью, дальностью, выпрямленное пирамидальностью в мире всех человеческих сла6остей, в мире всех человеческих радостей, в городах  и в путях поселенное, Имя светлое, имя бездонное, что вращением в сущее встроено, то, что есть в самом целом - и в толике, то, что в самом и полном неистовстве, в ожидании формы иглистости, то, что есть в самом маленьком разуме, то, что смыслом бескрайним пристало к нам, оживлением розовых волостей, заживлением раненых полостей; в переломе как будто овальное, непрочитанное, наскальное; обреченное на отделение, совместившее жизнь и явление, это Имя, собой освещённое, к свету Света всегда наклоненное, это все, что затмило весомости, что проникло из игл в их колкости, из костистости, из представления, из невиданных мук и терпения. Это все, что проникло из омута, не свершенного, но и знакомого, из сетей, перенесшихся в собственность, в относительность и неоконченность, все, что ждет у природы лечения, обращения и замедления. Это все - твоя почва озонная, безнавозным  н и ч е м   удобренная, безусловным  н и к е м  осиянная, полускатаннная и полустранная, но твоя лишь земля одинокая, многоумная и многоокая, миллионами глаз заплаканная, искромсанная, исцарапанная - словно грудь твоя - этими муками, темно вспаханная и вздутая в закруглённости тайной вместимости, неподвластности и продлимости, освещенная протуберанцами, в масках жестов застывшими танцами, заселенная и измождённая - - вот земля твоя, вечно-исконная. - ИНТЕРМЕДИЯ 1 - мне так хотелось бы пожить ещё хоть в ком-нибудь и быть зелено-розовой травой, букашкой сине-голубой, рабочим днем, столбом, войной, тобой и мной, тобой и мной. на пальцах синих - две руки. моих волос цвета тоски, моих грудей цвета волокн, моих зрачков беспыльных окон. корзины вечного пути, волокна памяти и птиц- мы все в себе твои, альков, лаборатория мозгов. на синих стеблях - след пыльцы. цветков задумчивые ц и, в началах мира  и н ь  и   я н ъ живет цветочная герань. в начале бережном реки живут жучки и паучки; и в Поднебесной есть и тот, кто в синем воздухе живет. рождается в груди поэт. а, может быть, и синий свет. или - и он давно живет, но просто он наоборот. он, может быть, всегда, везде, один в началах высших  д э. один в началах летних трав, один, включающий состав. один, но передачей став слепого времени-огня, ромашки желтой и меня; один, включающий мотив щемящих в нем альтернатив, ~ щемящих по граниту скал, громящих сущность и металл, гранящих лотос и сапфир, гранящих суть, гранящих мир, гранящих воздух над рекой и пасть тигрицы молодой, гранящий время и предел, сопоставимый с суммой дел, сливающий в одно и два то, что намечено едва. и то, и то живет во мне: как я - во всём, как "это" в "не", как Кот один живет в ночи, где есть и Мышь, и калачи. как я - в тебе, как ты - во мне, как все в какой-то спит вине, как и она живет во всем; а мы - какой-то частью в нём. - ИНТЕРМЕДИЯ 2 - Мы скатываемся в беспорожний густой полумрак. Все это - жизнь. Кто не понимает - заснет. Угол звезды к корме лодки упражняет наш путь. Угол сердец установит немую бездвижность. В каждой любви есть коллапс. В каждой любви есть ловушка удушья. Коллапсирующая звезда создает чудовищную гравитацию. Взрыв в себя. В ее поле коллапсирующая жизнь. Есть момент, когда все останавливается. Тогда обернись вокруг своей шеи. Взгляни глазами своего затылка. Обернись на миллионы градусов. Закинь голову высоко в небо, - и тогда этот диван и эти обои отойдут далеко в полночь. И уйдут троллейбусы. И замолкнут трамваи. И все выжидающие лица, застывшие далеко в паутине улиц, станут только призраками жизни, но не существом ее. Далекие, бледнеющие. И они уйдут также. Останется один крылатый гном, существо бесполое, безвозрастное. Загадка. Неопределенного вероисповедания, неясного происхождения, не калькулирующейся плотности, без желаний. Шаркающими трясущимися ногами приблизится к точке видения, лицом закрыв весь экран. Это существо - эссенция нашего мира - задует пламя свечи. И мы останемся в темноте. Останемся в темноте с лицами, зачёсанными наружу, со вспухшими губами со вспоротыми животами, сами несущие в себе мир, отрыгивающие вместе с блевотой свое собственное сердце, - прятавшееся ранее в жерлах наших забот. В темных амфорах наших душ что-то влажное и горячее смотрит чужими глазами на виднеющееся в горлышко небо, и запутанность всего сущего проступает вереском на стене, проступает вереском на кирпичной стене, выступает кровью на посиневших губах, выступает лодыжками, спрятанными под одеяло и нелепым фокусом, не передающимся наружу. Темнота окружает нас. Больше ничего нет. Есть только трубка, трубка, лежащая на земле и предназначенная неизвестно для чего. Только утраченность, говорящая чужими устами. Длина мира утрачивается в кожистом сумраке, запаянном в пробирку. Зрачки погружаются в раствор какой-то вакцины. И тени, идущие с их сфер, отражаются теперь не внутри, а снаружи.      ХОР ДУХОВ - Он спит. И, значит, он устал. Он слишком много повидал. Он слишком много посетил. Он слишком долго в мире был, Он слишком много пережил. Он слишком долго в нас пробыл. Он слишком многого искал. Он в поисках своих устал. Дадим же мы ему вздремнуть, Дадим передохнуть чуть-чуть. Он слишком рьяно в нас искал. Он слишком много потерял. Он слишком многого хотел. И он нашел себе предел. -    БАЛЕТ ДУХОВ СНА - Тянись, задумчивая нить. Тебя в мозгу, во сне хранить. Тебя сучить, тебя свивать, тебя свивать и увлажнять. Оковы прочные порвем. Тебя с твоим помирим сном. Пусть Парки тянут нить Судьбы. Во сне - другое. Если бы во естеству порвалась нить - во сне ее соединить. Мы вам станцуем менуэт. Мы вам покажем свой балет, что между небом и землей висит вселенной над тобой. Мы по хрусталику пройдем, оставив тени след на нем, в улитке уха пролетим между сознанием твоим. И бессознательностью, брат, куда стучишь ты наугад, - и неосознанностью дней, куда стучишь всего верней. Твоим огромным языком лизнем по миру. И потом в живую пропасть темноты мы окунем твои мечты, мы окунем твой стыд в кровать, где будешь с грубостью ты спать, твое невинное лицо мы окунем в страстей кольцо, невинным мальчиком возьмем и в пар бесстыдства окунем, раздавим сердце - и потом на нем кружиться и плясать мы будем долго: до утра, и утром ты не будешь знать, откуда слабость и тоска в твоих глубинах, отчего вдруг стало пусто, и всего, что было лишь вчера тобой, не досчитался ты с зарей, и отчего - словно рука - сдавила мозг тебе тоска, не будешь знать ты отчего в тебе  н е  с т а л о  и чего. - Глава Четвертая ПЕРВЫЙ РАБ -Я - раб своих страстей. И пусть в том не останется сомнений. Я выполняю повеленья - как роковой, фатальный путь. Все: страсть-любовь, богатство-страсть, страсть власти и неразделенья - все надо мной имеют власть, а власть пьянит их и лелеет. Я - обретенный Карфаген. Я - Рим карфагенянам тоже. Во мне  с л у ж и т ь  всего дороже, и я в себе живу без стен. Заложник я своих желаний, я - раб покорный, раб страстей. И в тихом шепоте ветвей мне мнятся тени приказаний. У кабаков и у ларьков, где продают презервативы, во мне все шесть желаний живы, и в них - желание оков. Я существую в измереньях, разорванных на шесть частей, во мне рабов- всех предков - гений, что помогает быть сильней. Во мне степная лихорадка, осенний гром и две звезды, во мне - послушная лошадка для задниц всей степной орды. Я - раб своих шести хозяев, бичами хлещущих мне плоть, я - раб отверзности частей и лиц, что все меня узнали. Я - парадокс в глуби теней, что грань проводят замедленьем, с улыбкой пред божками мнений, с ответами на зло плетей. Я - раб своих шести частей: тех органов, где чувства тают, но и они, повелевая мной, не знают, что есть седьмая, что их всех важней. Что есть безвестный повелитель мной, затерянный в котле землевращенья, что он один их свяжет в повеленье, и станет в этом мире силой злой. Что он - седьмой - всех их влияний выше, что он один соблазн возвеличал, и прахом прах он делает успешно, и смертью смерть давно отвоевал... - ИНТЕРМЕДИЯ 2 - Латунью время падало в пространство  Не длились и не высились часы.  Не стали пульсом даже шлейки ранца  во имя равноденствия: Весы застыв, стояли чашами недвижно, без перевеса первой над второй. Затихли звуки нервной немотой, огромным солнцем, немотой булыжной. И только лакмусовой наковальни тест испытывал какое-то значенье, что не входило в ночи замедленье, как дух не входит в плотской чаши вес. И пахло гарью. И машин огни по мостовой передвигались молча. И луч второй Луны, как и они, по окнам шарил, по настенным полкам.   За домом, без отрыва от нее, две пары глаз в отверстие колодца глядели жадно; тот, кто взглядом пьет, способен за игру страстей бороться с неведомым. И белый круг встает воды в колодце - прямо в их глазах, встает и перевернут наизнанку. Контрасты черно-белые - приманки теней, полос, в их негативе - страх. Притихли в ночи плюшевые кресла. И мертв фосфоресцирующий фавн. И формой жизни, часть ее украв, фонарь и столб ее теряют - вместе. А запах неба слышен был в постели, и не ломалась ветка красоты. Она - наполовину была в теле, наполовину - в дереве мечты. И пригоршни святого эха знали о замедлении всех функций и вещей, и воду черпали, и в пальцах задержали - и тихий Вздох, который был ничей. И перспектива тайно замирала на острие иглы случайности: себя, и два ребра собой соединяла, в застенность гари сумрачно трубя. И замирала вместе с ней услуга, оказанная в сферах не ночных Судьбой в обворожении друг друга и в пораженьи тайнами у них. И длилась тень души в другой не тенью, но габардина красной лужи в ней, и искажалась, делаясь явлением зигзага в зеркале, в кругу ночных теней. Качались дуновеньем ветра шторы, качались длины вздохов и теней, и в голове - остаток прежних дней вонзал в бока свои златые шпоры.. И шевелились от него мозги, и открывались души - как шкатулки, и разъезжались розовые втулки безумной страсти, золотой фольги. Глаза смотрели жадно и печально в колодец чувств - и видели себя в глуби его: невыраженной тайны там прятался двойник, тебя любя. И арки падали, и люди говорили, своими жестами раскачивая мир, и в тишину глубин своих звонили, не зная, что они есть глубь квартир... ВТОРОЙ РАБ - От первого отрезали меня, нас с первым тяжело разъединили. И радиоактивной пыли блестят крупинки - след на срезе н а с. А чувства не разбились, как тарелки. И в жизнь мою признанье не вошло. Во мне живут латуневые стрелки, домов углы и улицы сверло. Живут ли в Первом? Я - Второй.                                                    А Первый одной второй от прежнего меня терзает мозг, дар памяти граня и бриллиантом делая напевным. И божий дар, который я храню в своих висках и в коже, и в ладонях, играет отлученной частью звона и делает похожей на скамью. На вешалке Вторые над богами, далеко от печальной тени дня, скрипят по окнам тихо валунами, скрипят на пару с борзостью огня. А я - аскет, вдовец, головомойщик, пекусь о запредельном бытие, - и птицей плавает застенное И.Е. и так  во мне жеребится настройщик! Смеюсь И.Я. Знакомое Л.Б. меня в себе собой заполонило, и я смеюсь наклонно-шестикрыло, - и я рабом ее служу в себе. Я - раб, но я, от Первого в отличье, себя рабом при всех не назову, и я в ночную спрятался траву, чтобы не знать соблазнов воли птичьей, чтобы и дальше цепи теребить, но их порвать и отлучить не смея, и, в нежном трансе звенья их лелея, не мысля их и в воду опустить. -           ДУХ - Ты состоишь из миллионов духа. Вдоль улиц ходишь и в себе таишь, - как, в предвечерней мгле касаясь слуха, душа вползает в тело словно мышь. Ты ходишь среди тысяч, погружённых в послерабочий временной овал, когда во всем таится интеграл, что извлекает элементы сводных. Ты ходишь по вечерним тротуарам и состоишь из запахов толпы, ты видишь души, шляпы и снопы глазного света. Ты по писсуарам проводишь длинной бледною рукой, проводишь по зазубринам явлений, по бритве самых острых впечатлений и по всему, что было не тобой. Ты видишь в зеленеющих квартирах усатых стариков и молодых, голубовато-розовых вампиров, и школьников над залами других. Ты видишь туалеты и газоны, ключи и кольца, ватники, очки. В глуби вторых колышутся вагоны, в глуби четвертых - сны и пятачки. В глуби глазниц колышутся квартиры, в любви твоей - Эдема смутный гул. Но только тот, кто вечером уснул, теперь уже не выпьет эликсира. -       Я - Я был рабами, Звеньями и Духом. Я был Огромной Тенью чьих-то сил. Я тени маятником был безрукой, я всеми барабанщиками был. Теперь пора самим собой остаться, метаморфозы гасит утра свет. Рассвета тряпка грязная сотрет все - как с доски - из памяти.                                                  И нет вдруг ничего - как будто не бывало. И только на бумаге цепи слов свое печатно формируют жало, отравленное сном метаморфоз. И тот, кто скажет:                                выдуманных слез, нечеловеческих страстей и настроений какой-то ветер с улицы принес - достоин тот своей ментальной лени. Он тут ошибся. Он, в пылу расчёта, - в недопущенье следующих псев- досомнений.                       День от разворота я сам начну, и, в мозг его продев - в игольное ушко, - я протяну свою тревогу в день бесповоротно, и в вас она невидимо-бесплотно войдет - и нет назад дороги ей.                                                      И все поймете, что прозрачны жизни стены. Они вокруг синеют словно вены реальности правдивой и другой, которая теперь уже со мной. Вы спящую ее узрите пьяно, осоловело, - только без обмана, что правит вами тысячи веков, - и вашей истиной, и смыслом ваших слов. Я - стану не собой опять, в себе том какой-то занавес - как в театре - опущу, и буду Неубитой Жизни Птицей, и буду Нераспятым Вас Огнем, тарелкой в ресторане голубой, и кровь моя по жилам в вас струится, как будто это кто-нибудь иной, и всё в огнях тревожится о том, чтобы не выпускать на волю птиц послушных, птиц ваших жизней, скованных вдвоем, а я - забуду наставленья Скучных - и буду Неубитым В Жизни Днем. -  МОНОЛОГ ДНЯ - Вы не просили меня. Я из вчерашнего дня (сам из себя) к вам пришел целым значением волн дробью колышущих флаг с право налево, - и так. Я разлучился с собой, я - этот День голубой, с синим шатром и с травой, с в окна глядящей листвой, с нежной и точной борьбой, что отражает судьбой  данный обет достучать - слово и мысль. И опять я - тот же день, и печаль млеет во мне, и не жаль, что я прошел - пусть не весь, жаль мне себя: что я есть. Жаль мне того, что я здесь только в глазах и в сердцах, только в витринах и в львах каменных, что перед сном жаждут напомнить о том, что все проходит - у нас, и ожидаемый час - он уже где-то прошел до рождества своего. До сокращения дел разум - гигантский предел малому в сфере больших, дню, заплетённому в них, жажде, колышимой в том, что не устало быть днем. И, словно эхо на суд, я приведен и раздут собственной белой душой, собственной жаждой немой, собственным миром во мне, собственной свитой из тех, кто еще верен и тих, кто пятистоповый стих каждой строкой обернет перед глазами щедрот. Я - и угасший, и нет, - всем оставляю свой след. Всем оставляю свой рой сверхупоенья собой. Всем оставляю свой мир, с вас не потребую ширм, с вас не потребую лиц вместо опавших страниц, вместо опавших листов с вас не потребую снов - за упоенья и скрип, за Летний Сон, что налип при переносе тепла; при перемене орла на оборотную медь, буду я долго звенеть, и в высоте своих волн буду Несбывшимся Днем. -  ВСЕ  ВМЕСГЕ     - из книги жизни вырван лист.     его не вклеить нам обратно. мы пасторально, пятикратно его поможем сбросить вниз. и птицы бедные слетят, изголодавшиеся, злые, начнут клевать его - стихия; их больше будет во сто крат на пятый раз, когда уже не будет места между ними; своими крыльями большими закроют верхние всех тех, что ниже их к земле припали. и скоро будет море птиц клевать неведомые дали, неведомые тени лиц. и только лишь одна синица на клювов стук не прилетит. она в чужом краю лежит бездвижно, маленькая Жрица. она замерзла или нет - но весь ее комочек малый застыл в бездвижности усталой, в отмлении прошедших лет, гранича с твердостью металла. и перьев трепет не срастить с концами прежних наслоений, мы все хотим ее любить, мы ей обязаны явленьем и стуком в будущую даль, мы ей обязаны терпеньем. и, если нам ее не жаль, то потому, что серп наточен, чтоб стебли-времена срезать, чтобы тупиться на Любимом, Великом и Несохранимом, чего так будет нехватать десяткам новых поколений и новым стаям черных птиц, где хрупких маленьких синиц, возможно, не найти и тени. - ИНТЕРМЕДИЯ III - Усеченный конус пустоты подрагивает невидимыми глазами. В темноте наши руки и ноги. В биении наша сердца. Кто-то невидимый и большой бесстыдно трогает косматой рукой обнаженное в биении сердце. Часы тикают натружено. Устало все возвращается на свои места. Не возвращается только одно - персонаж, не выступавший в определенной роли, но присутствующий всегда во всех стихиях и эстетиках. Это Любовь. Она не возвращается. (Хлопнула дверь. Кто-кто войдет? Но никто не входит...) Любовь остается на вершинах, куда нас она подняла, похожих на верхние точки женских грудей. /кто-то ломится в дверь. слышно, как его не впускают/. Осталось немного. последний персонаж не пришел. Мы закрываем театр. /- Эй, Филимон, да выстави ты поскорей этого типа!/ Мы гасим свечи. Что-то зажигает последнюю свечу. Как будто какой-то дух носится в воздухе и присутствует тут. Здесь наше вчера - оперный театр времен Доницетти. До свидания, дорогие, дорогие зрители-слушатели. Мы не забудем о вас. Мы впишем ваши имена в анналы верхнего левого яруса и галерки. простите, что я сморкаюсь в платочек, - у меня инфлюэнца. Театр закрыт. Выносите ваши души. Выносите из этого темного не проветриваемого помещения. Счастливого пути. Декорации возьму на себя. Слишком долго они пробыли на сцене. Они выцвели. Теперь их следует запереть в кромешной тьме. И мы запрем этот хлев, в котором останется пустота. И где-то в ней - Дух усталый и сумрачный, пока между двумя попойками, - от этой до следующей, он не слетит со своего насеста не превратит сарай в театр, а нас - в теней. Мы тени на голубоватом стекле времени; тени на сумрачном асфальте вечера, тени на дагеротипах душ и на том, что ярче самого солнечного протуберанца. И мы  о с т а н е м с я  тенью. Оставайтесь, если хотите. Мы вас запрем. /Эй, театр закрыт. Куда прешься!/ И пусть всегда шевелятся в лабиринтах улиц мозгов огромные вязальные спицы. Оставайтесь, если хотите... -    ДУХ * < * а * * * * * * ? * * * * ? ? ? ? * ? я * * * о , # < ? * * * < * а * * ^ я * * ? * >д>*/\-- * ? я * * * о , # < ? * * * * * * < * ? * ? ? ? * я ? ? ? ? * ? ? * ? ? а * * * * * * * * < я * « * * * * * * * * <? * * и * ? * * * я и и * * ? ? * * * * *     К О Д А - Остановись во тьме своих эмоций, найди защиту и закрой овал. Ты ничего с рождения не знал, ты не рожден был вне себя бороться. Ты не рожден был для людской толпы, толпы метро и телефонных станций, толпы, что, отраженной вглубь фаянса, срывала жизни хрупкие цветы на тех полях, где зреют жизни-птицы, где люди и мгновения слепы от стадности, от взлетов рук и глаз, от игл, что колют взглядами чужими, и мы - все те, что будто сохранимы, - возносим их на наш Олимп-Экстаз. Когда остался лишь Туман на месте Духа, когда в вечернем небе сталь тоски, ты бритвой вечера находишь жар руки, что легче и что невесомей пуха. Наш дух рождён от скошенной травы, от моря, что лазурево искрится в лучах последних солнца, что - как птица в колеблющемся воздухе. А вы, в громадах серых запертые дети, в своих больших и страшных городах, вы не за все и не за всех в ответе, хоть есть глубокий сон у вас в глазах. Глубокий сон, которым спать - блаженство, что всех желанней бодрствований сна, в котором Дух, в котором совершенство, но - в вашем сне - всего лишь грань одна. А мы - четырёхгранные, как рыбы - мы тычемся в мигающей огонь, мы в море синем чувств бурлящих - глыбы, мы - крепости, мы ваших залов бронь. Мы небо подпираем, как Атланты, и смутно жаждем в небе этом жить, и, если мы в груди у вас куранты, - то только к ночи нас остановить! Остановись во тьме своих страстей и глыбой сна застынь с прощальным стоном. В себе самом ты будешь пантеоном, ты будешь мавзолеем до костей. На кладбище страстей своих покоя ты Духом запечешь свои уста, запёкшейся кроваво раной боя, крошащей спину тяжестью Креста. Но понесёшь его не на вершину. С вершины вниз ты крест свой понесешь. И так - идя - когда-нибудь умрешь, не на кресте, но водрузив на спину. И в окна мира Дух свои глаза, из двух гробов глазных со стоном вырвав, приставит к стёклам, и увидишь за их тонкой гранью след кроваво-красный, бред опустевших стран, войны угар, души судьбою вырезанных инков, туманный мир страстей и бледный шар эмоций, разделённых на пластинки. И Дух взовьется вдруг под потолок, в последний раз, в последнем откровенье, и ты, упав внезапно на колени, заплачешь - и останешься в залог... 1 9 8 1 ========== ================ ==================== ========================= =========== ==================== ========================== ================================