Лев ГУНИН
ТЫ и Я
Л. Б.
цикл стихов
I
Утро смотрит в душу "соглядаем".
Белый свет течет, как молоко.
Утро! Мы тебя полужелаем,
но тебя нам встретить нелегко.
Ты нам в души ввинтишь ту же пакость,
ту же, что вчера и каждый день,
ты замажешь лица нам крест-накрест
чем-то черным, что как будто тень
от постели, где лежим вдвоем мы,
от, теперь раскрытого, плеча,
и от тела, что теплом природным
пышет слабо, грудь мне горяча.
Мы вдвоем окажемся под утром
словно бык тяжелый под ярмом,
и мгновенья ночи упадут нам
прямо в сердце, где от них излом:
тот, что разделяет нас и дальше
в грушах наших обнаженных тел, -
и гранит их утро светлой фальшью,
обозначив сущего предел.
II
Мысль дремлет в лоне серо-красном.
Сердца сплетенные стучат,
рисуя крови темным маслом
портрет Неведомой. Дрожат
в безвестных тела переливах,
в гипертрофическом огне
эмоций зреющие сливы,
полуживые в тишине.
Вне логики и вне предела
какое-то мгновенье икс
тревожит тайные отделы
души - коричневую слизь.
Из глаз пылает красным светом
тот луч, горящий в корне "Я";
покрыты чувства вуалеттой,
деревья парка и скамья.
Все-все под снегом темно-красно
от фильтра, что стоит в глазах
слезами жгучими. Напрасно
плести сеть импульсов. Нельзя
и отвести куда-то дуло
тех, что во мне, твоих страстей.
Вот и печаль. Она уснула.
Я не могу отдаться ей.
Все то же дремлет (Страх и Сила),
обернутое в снов фольгу;
оно почти соединило
с тем, на далеком берегу,
желаньем гнездным и с сомненьем,
что тайно светит, как маяк,
в моем сознанье светозреньем,
и что лелеет тайный знак,
полуосознанный, подспудный,
что колдовской моей тоской
из мрака вызовет прилюдный
блаженно спящий образ твой.
III
Jedna ogromna chwila przeniknela siebe
Jasnowidzeniem nocy przedarіa glusze.
Leopold Staff ("ORACZ")
Октябрь. Рук и ног порывы -
в стекле застылых духов и паров
под аббревиатурой вечных снов -
полуживут, как май в крови наживы.
Кровь сердца в эту ночь в любовном сне,
кровь памяти клубит стеклянным эхом
в осклизлости, что вспахана лемехом,
что вечным чем-то спит: в тебе, во мне...
И спит в большом стеклянном эхе ночь,
глаза нам сном тревожным закрывая,
и лишь любовь одна сейчас живая,
и только сердце бьет - кует мне мощь.
Любимая! Одни вдвоем сейчас,
бессмертны мы, мы - как и сон - невинны
под звездным небом, что, зарыто в нас,
замкнуло мир в овал - простор целинный.
Представь себе: река, и чайки тень
над волнами тревожно зависает -
над Вислой, и, серея, проступает
град в бестелесной, мягкой пустоте.
Предместье - Прага - за домами спит,
там, далеко от новой Маршалковской,
и ветер тихо-вкрадчиво змеит -
как палец: по мостам, по их откосам.
Но я с тобой. Всегда. И только ты
мое сечь властна тело: руки, плечи;
и сам овал души (что властна сечь ты) -
под топором любви.
И с высоты
заплачет о далеком детстве милом,
заплачет и тобой, и мной о нем,
заплачет телом, что без духа - ком
безличной слабости.
Мы потому двукрылы.
И ночь заплачет окнами, окном,
хранящим черноту и запотелым.
Живут в нас души только вместе с телом,
и мы живем лишь потому, что в нем.
IV
башни вбитые в небо
пылают
кровь заката наполнила стебли
отравой
все враждебно вокруг
безгласно
каждый всплеск каждый звук
опасность
ты живешь в этом
без принужденья
не читая ответа-
прозренья
твои сестры ходят
с ножами
твои братья будят
шагами
твое тело полно
наслаждений
в этом вареве
грехопадений
груди с миром твои
играют
твоих будней ручьи
в лиепае
и тревожных ночей
статистом
записная книжка
чекиста
V
На пороге утра все тает.
Чужая женщина лежит со мной в постели.
Чужие краски властвуют в доме.
Чужие заботы давят обоих.
(Ч ... ...обрывая крылья надежде).
Звуки за окном требуют нас раздельно.
Что-то предъявляет права на нашу свободу.
Мы с тобой уже не властители ночи.
Мы - беглые рабы наступившего "завтра".
И разбросанная по полу одежда -
всего лишь улики нашего преступленья.
Запретное солнце встает за кадром.
Глаза, подернутые бессонницей.
Кофе.
Приглушенные звуки "от соседей"
под сигарету, утопленную
в подсолнечном масле.
Окурки в остатках рыбок,
недопитый кофе -
свидетельства твоего визита.
Сетка пустых бутылок обречена на сдачу,
как дверь обречена открываться.
Утро.
Вся жизнь бы складывалась из этой рутины.
Но не будет ее.
За окном - пустота тротуаров.
И даже ты - иллюзорнее
привиденья,
сама привидение в утреннем свете.
VI
вели мне умереть - и я умру
за ночь с тобой за то чтобы к утру
не осязать своих же членов спящих
к добру ли это или не к добру -
мне не хватает этой тьмы кипящей
весь день ... всю вечность ... или я умру
подушки кислородной этих встреч
в толпе людской в мельканье рук и плеч
расходуется быстро содержанье
и нет того что бы могло отвлечь
от мыслей о тебе о прикасаньях
от ножен для которых создан меч
и мы творили ремесло любви
легко и просто и не вспоминая
что за окном грохочет жизнь другая
и плещет у дверей ее разлив
как будто нас невидимый связал
учитель и на то дал разрешенье
чтоб выпивали каждое движение
мы вне закона что закон нам дал
как будто он нам в ухо прошептал
что он - закон что он нас обвенчал
и в этот час ночной не делал зла
сливая наши бренные тела...
но утро распилило нас собой
заржавленной зазубренной пилой
построив стену меж тобой и мной
лежащих под набрякшей тишиной
таких чужих под этой простыней
гудки машин за пепельным окном
наполненный движениями дом
все это - морг где вместе мы лежим
под тяжестью миров где ни один
не в силах выпасть из людской тщеты
и разделяем в них на "я" и "ты"
VII
in the darkness of this room
we were two parts of eternity
her bottom and top
her genesis and death
kisses were the only part apart
and you smoothed my body by yours
night was moving
towards an early light
of morning stars
VIII
для тела не положено шагов
под душем место для двоих найдется
и под движеньем света рычагов
оно как пластилин дрожит и мнется
сырая темень утром за окном
цветы их пестики на розовых обоях
сегодня нас в квартире только двое
а завтра - завтра будем ли вдвоем
фонарь - ночник - льет свой холодный свет
сквозь наскоро задернутые шторы
и батареи две вонзили шпоры
под ребра стен на семь текущих лет
невидимая ты как невидимка
ты призрак в этой утренней тиши
тут в этом логове ты мышью шелестишь
по старым дням газетам или снимкам
вдыхая запах всех кто до тебя
тут побывал оставив привиденья
ты не дождешься даже воскресенья
а убежишь за окнами скребя
и долго буду слышать под наклоном
за окнами мышиный тонкий писк
наполненный духами или звоном
и отраженьем там где ты стоишь
XIX
Деревья от ветра дрожат и скрипят под балконом,
в темнеющем скверике с редкими глыбами льда.
Больницы огни сквозь метель - поездов и перронов
напомнили чем-то бессонные вздохи труда.
И детский приют за высоким и чинным забором,
на той стороне, с его бывшеим раскладом дворца,
напомнил о том, что из памяти щелкнет затвором,
проникнув в эмульсию клеточек мозга с торца.
Ребенок наш будет, на свет появившись, подкидыш,
Еще до рожденья, еще до зачатья в тебе.
И там, у балкона, и в комнате, с книгой сидя, ты ж
Не станешь о чьем-то таком материнстве скорбеть.
И робко я губы твои, что опять под моими твердеют,
Заставлю сжиматься, выдавливать гибкий язык,
И глажу твой стан, и твою лебединую шею,
И тщетно пытаюсь тебя раскошелить на крик.
Останемся мы одинокими в сумраке влажном
сиянья торшера и темной ночной глубины.
И будут плодиться субтильные мальчики в каждом,
Отдельно от плода совместной любви и вины.
И свора бездельников тех, элитарных и важных,
владеющих тайной тебя через нити водить,
тебя, не ревнуя, отсюда похитит однажды,
одну оборвав, не такую уж прочную, нить.
X
забери назад
этот снегопад
прокрути назад
этот кадров ряд
отними себя
у моей любви
все что есть подряд
лучше загуби
не садись в такси
водки не неси
не гляди огнем
белоснежным днем
и себя открой
не со мной с другим
глядя в день пустой
не со мной а с ним
XI
Ты появилась на такси. И падал снег.
Окно покрылось нежной пушистой вуалью.
Видя красные огоньки машины,
я уже знал - ты приехала в ней.
Я встретил тебя в прямоугольнике двери.
Большой сиамский кот вошел за тобой.
С ним вошли его красные глаза.
Он смотрел на нас умоляюще-жалко.
Мы выпили немного. Затем бродили
в желтом свете ночника до дивана.
Ты осмотрела полки с книгами, сказала:
"Странно, ты читаешь так много!
Где ты только находишь время?"
- Не знаю, что с ними делать... -
Не знаю, что делать дальше... -
Щелчок. Заговорило радио. New-York. Голос из-за океана.
Голос говорил: "Twenty five of them
had been injured. One - seriously".
Я поменял волну Играли джаз-рок.
Я спросил: "Ты посмотришь "The Hermitage Paintings"?
Твой ответ пал: "I don't like it".
Уселись на тахту. Мы говорили о разном.
Потом, когда ты листала "Deutsche Expressionism",
я дотронулся до твоей груди. Это пахло ошибкой.
Грудь была теплой и шелковистой:
ты ничего не носишь под свитром.
Ты заглянула мне прямо в глаза. Мы сели рядом.
Ты сказала: "Я приехала поздно..."
Возникло упоминание о времени.
Я понял: надо на что-то решаться.
Я дотронулся до близкого тела под шерстью.
Твоя кожа была так же нежна, как воздух.
Я сказал тогда: "Ладно. О н позвонил снова ..."
Ты одарила меня долгим поцелуем.
Мы улеглись вдвоем. Я предложил:
перейдем туда, - указывая на соседнее помещение.
Ты ответила: "Ein moment". Ты сказала:
"Не могу же я так, сразу". Я ждал тебя
в той, другой, комнате, в с п а л ь н е.
Туда доносились звуки воды из ванной.
Я толкнул ее дверь - и застыл. Ты стояла нагая
на полу ванной комнаты.
Мои глаза заполнили твои прекрасные груди
с вишневыми сосками
и большими розовыми кругами вокруг них.
Я понял: это тело очень красивой женщины.
Это большая профессиональная красота.
На цыпочках мы шли друг за другом через зал в соседнюю комнату.
Ты - впереди меня, неся свою одежду в руках.
Во всей квартире не было света.
Было темно все время, пока мы спали вместе.
Был белый молочный свет, когда наступило утро.
И наши души закапало чем-то белым и холодным.
XII
пленники времени
мы напрасно обводим
своими телами реальность
нет ее
есть лишь то что нам кажется
на опрокинутом бдении
тени сознания
как на стекле еще не наступившей
зимы
мы пленники комнаты
единственной свободы
в недружественном мире
наше убежище
наполненное
влагой тени
как наши тела
влагой жизни
стоит подошвами
у наших глаз
шорохи ветвей
за окном
наши жаркие поцелуи
в комнате
как напоминание
о смертности мига
выскажешь мысль
и она исчезнет
сольешься с женщиной -
и оно уйдет
это мгновение
смываемое потоком крови
все напрасно
XIII
Так много смято. Но осталось что-то
на запятых судьбы. И я с тобой - один.
И два крыла крест-накрест закрывают
разломанный до двух веществ наш мир.
На дне постели утопили нечто
из тайны мы их чаяний-надежды.
И это нас с тобой объединяет
до звездной и последней тесноты.
На чучеле твоих прикосновений,
на форме, образованной тобою,
след запаха изысканной шампуни
и терпкий дым престижных сигарет.
За этой формой лишь сильнее запах
таких желаний, что, как обруч с бочки,
способны лопаться - но трещин не дают.
И - как магнит - из трубки телефонной
меня влечет твой голос и толкает
взять трубку в руки и набрать твой номер,
и чистить грейпфрут, говоря с тобой.
XIV
Мне все равно, как оказались вместе
мы. Кому тебе служить.
А ты теперь - на том же самом месте,
где прежде - эта шелковая нить,
о чьей судьбе не приходило вести
вплоть до тебя.
Тебя мне сохранить
с губами, и руками, и плечами.
И все, что уже было между нами,
не снять с души и от других не скрыть.
Все это будет пульсом бить
моим.
И пусть с тобою спали
все те / как говорят / - мне все равно.
Я чувствую, как где-то в том овале
внутри меня - то, что уже давно
не посещало мыслей, не срывало
колец с души.
Что раньше пребывало
без тела - просто гильотиной рук.
Да, Леночка, мне все равно, кто ты.
Жизнь коротка, пуста, неэстетична.
И за мгновенья этой красоты
я отдал бы столетий посвист птичий.
Так мне ли думать: с кем, куда иду.
Быть может, я качусь к тому началу,
откуда вышло все, что позже стало,
и где нас ждут презрение и суд.
Все может быть. Но если уж терял
я целый мир - то жизнь поставлю снова
на эту карту, и - поверь - вот слово:
я больше отдал бы, чем отдавал.
XV
Стук часов. Так мало до утра.
Зимний воздух, в форточку вплывая,
комнату в наружный мир всосал
и оставил, наземь не бросая.
Кто так высосал меня до дна души?
Ч т о во мне всей сферой заоконной
в переплете ветхом и наклонном
о края сознания шуршит?
Может быть, все тот же старый день,
под котел мозгов моих забравшись,
там какую-то выводит дребедень,
оборотнем - тенью ноши - ставший.
Песнью Песней утренней души,
раскрывая створки шоколада,
грусть мой страх вечный приглушит -
мягкая сурдина чувствопада.
И останется со мной вокзал, перрон,
окна станции, огромные, как арки,
и затем пролеты (дети сварки)
ребер моста, что летит вразгон.
И во вне останется измен
злая червоточина сырая,
и глаза лирических Исмен,
что в руках Бортнянского вздыхают.
И огромной Утренней Зари
в городах пустых полуусловность,
словно простынь застелая мир,
скрыв его никчемность и убогость
странными и редкими людьми,
взятыми для взлетов и страданий,
лепестками жирными латаний
и из нас рождающимся "мы".
И огню своих предназначений
повинуясь с ловкостью слуги,
мы их перестроим темный гений
на любовь и времени круги.
XVI
Леночка! Как мне с тобой легко.
Это "вы" твое при посторонних,
это веко глаза и трико,
как обычно в дни без церемоний...
И в глуби твоих кошачьих глаз,
на которые везет мне в жизни этой,
ты во мне - счастливая примета
горя долгожданного сейчас:
в день, когда я (знаю) просто тот,
кто сидит напротив взглядов этих.
И забвеньем конопачен плот,
на котором мы играли - дети!
Пусть я выпил много - ничего!
Я смогу признать умно и трезво,
что теперь я п р о с т о вены резал,
если раньше - с е р д ц а своего.
Я - любви угрюмый барабанщик
среди этих мрачных дней и зол.
Я - пространства вражьего чеканщик
в топках душ. Я - Европейский Вол,
что плывет по морю с той прекрасной
ношей на спине своей сейчас.
И лицо богини непричастной
в пропасти его огромных глаз.
XVII
Повешенный внутри колокола
день
свисающей головой бьет в набат
вечности.
Мы слепые, тщедушные, робкие
странники,
бегущие в своем муравейнике-городе
на проводках своих мелких
страстей.
Может ли это когда-нибудь кончиться?
О, Боже! Не допусти того,
чтобы кто-то в эту ночь
умирал из-за меня!
Не допусти самоубийства души
кокой-нибудь
из грешниц, слабых и влюбчивых,
и сделай так,
чтобы
грех вины их страданий
не лег огромной сигарой,
потухшей выкуренной
в мое одинокое
холодное
тело.
XVIII
Ромашковой двузначности предел
меня волнует снова - как и прежде.
И мечусь я опять из разных тел,
меж палубой забот - и грустью нежной.
Случайное, что Парками в любви,
меня опять волнует и тревожит,
и пляшет громом по моей крови,
и в венах вместе с молниями множит.
И, если я в тебя теперь войду, -
то я не выйду никогда оттуда,
ни тайну слов, ни откровений мзду
не дав перекачать в гаремах блуда.
Но этот день под крышами ветров:
он губы милые в себя вобрал и вывел,
он дал мне гул огромных городов,
занозу в сердце и сознанья выверт.
Он мне тебя игрушкой лучшей дал,
незаменимой, шелковой, шикарной,
с твоею плотью плоть мою связал
и сделал частью этой новой кармы.
И я пред этим штурмом отступил,
любви на милость царственную сдавшись,
пред войском новым ворота открыл
всех крепостей, всех городов не павших.
На все, на что позволит совесть мне,
пойду ради тебя без колебаний,
для ДА и НЕТ - единственных примет
любовной лепестковости всезнанья.
И, если ДА, то я помчусь скорей
к источнику своей святой прохлады,
взломав замки и грохот канонады,
и конский топот бросив в гущу дней.
Так я, как конь, стою и только жду
любимой, нежной ноши седоокой,
дай мне ромашку, я по ней найду
твоих желаний тени и протоки.
XIX
Десять часов - десять огней
в бледно-розовой упоенности.
Вознеси себя до бездонности,
до продленности,
до исконности,
до невесомости,
до бескрайности
вознеси.
Будь на недвижной оси
себя самого, растянутого
на спицах своей любви,
освежеванного, обманутого,
оплеванного, в крови.
Будь собой до бескровности,
до любовности,
до духовности,
до любованья собой.
Найди своих чувств водопой.
И останься собой
в отражениях,
в изменениях,
в наслаждениях,
заглуши этот ласковый бой,
и, узрев даже вечный покой,
еще силы найди до забвения
ощущать это жало терпения
и кровавый, невыпитый вой.
XX
Нет ни тоски, ни бдения, ни сна.
Все кончено. Кругом одни руины,
что среди быта прежнего как длины
порвавшегося где-то волокна.
Один порыв не заменен другим.
И нет того, чем мог бы я отдаться
надежде, что мне будет вновь казаться,
что я еще хоть кем-нибудь любим.
Нет ни добра, ни зла, ни середины.
Все умерло. Есть только дикий лес
в тех прошлых наслаждениях небес,
что поросли им не до половины.
И поезда. Но разве это есть
движеньем хоть каким-нибудь? Обратно
порожне-беспокойно мчится Весть,
все без нее бескровно и развратно...
Кольчуги совести... Кольчуги живота...
Как черви, мысли где-то копошатся.
И, если душу мне не снять с креста,
то землю всю заставит он подняться
и обозреть мои разлом и боль,
и ту блевотину, что накопилась...
Но даже т а м все это мне бы снилось,
и даже там на ранах была б соль.
И даже там бы я затосковал,
как Б-г на небе, может быть, тоскует
о муках прежних - и земного чует
невыраженный, горестный фиал.
И нет того, что можно возвратить,
и нет того, что зачеркнуть возможно.
И вот, теперь, Душа моя бескожна.
Но Боль Ее все продолжает жить.
ХXI
OBLITERATION
this powerful crescendo of the night storm
this magic of drops in nowhere
only you must know something about it
you THE ONE
the oblitier
wet pavements full of tears from the sky
dizzy windows from picasso paintings
they are shadows in your eye
shadows of chinese theatre
reflections in non-organic brain-creation
when blood from the wound of the horizon
will gradually chew blue spherical background
you will be writing the code of the next day
this very skeleton of universe
obliteration
ХXI
Кто-нибудь снова
ляжет мне под ноги.
По чьим-нибудь душам
или телам
я буду взбираться
в новым вершинам
и буду вновь одинок
в ледяной отстраненности
вознесения,
не выпивший чаши
самосожжения,
не допивший кубка
самопознания,
недоучившийся
ученик
огромной и вечной
жизни.
НОЯБРЬ, 1981
======================
Стихотворение "OBLITERATION" написано
в августе 2003 года, в Монреале. Оно
вставлено в этот ранний цикл как
созвучное по настроению
===
=================================