Лев ГУНИН

         ГРУСТНЫЙ АНГЕЛ

     несколько стихотворений осени 1981 года


ГРУСТНЫЙ ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ

Я тень обиды за собой несу.
И вместо крыльев у меня - печали.
Я их несу с собой словно скрижали.
И капли слез храню я, как росу.

Проникнуть в середину представлений
(как в бурю трубочисту влезть в трубу)
не позволяет темный, страстный гений,
который с ангелом во мне вступил в борьбу.

Я - черный ангел. Кто не верит мне,
пусть подойдет поближе: я бесплотен.
Я в образах своих всегда бессчетен
в безвинности и, вместе с тем, в вине.

Я наклонен над спящим континентом,
над целым миром я лицом клонюсь;
мое лицо задернуто брезентом,
и я - как тень - в бессмертие несусь.

Я чем-то невесомым появляюсь
везде - где только Мир не обретен.
Я - тот же дух, каким я и являюсь.
Но только я - ему наоборот.
           Октябрь, 1981.



     *      *      *
Красные, синие, вещие,
тени мигают доверчиво
краской, избытком и яркостью,
теплой, доверчивой жаркостью.
Печи, пекущие празднично
дух послеутренний пряничный,
комната, светом пропитана,
и этажерка, рассчитана
на выявление малостью,
чувство приятной усталости,
скатерть с китайскими птицами,
книги с далекими лицами,
блюдца - с другими, похожими,
ковричек, вчетверо сложенный, -
все это тени далекие,
сине-, оранжевоокие,
все это тени давнишние,
что по сознанию вышиты;
шесть керамических слоников,
два навесных подоконника,
кресло с обивкой старинное,
место прохода недлинное, -
все это тени сознания,
тени, грядущим расплавлены
до световой бестелесности,
до невесомейшей честности,
тени мигающе-бледные
детства: насыщенно-медные;
тени - бесплотно-бессонные,
но чистотой напоенные,
те, что оставлены вечностью,
прошлого светом и млечностью...
          Октябрь, 1981.



     *      *     *
Срыв наполняет металлом каким-то
Душу.
И он застывает.
Я перебоя в себе не нарушу.
С трепетом сладким не буду есть вымя -
Край каравая.


Ленты протянуты горлом до сердца
словом.
И сердце пылает.
Где-то в груди затаенное "снова"
Ищет во мне или единоверца,
Или восточного бая.


Щипцы схватили за диск отрезвленья
Разум.
И Разум подвластен.
Где-то вдали все сомнения сразу.
Где-то с завистливым бродит шипеньем
Страх, воплощенный в бесстрастье.


Родинкой черной щебечет простоя
Факт.
И среда принимает
Это лекарство от бремени сбоя,
Щит от разящего Времени строя,
Тени Покоя.


Тот, что кирасу несет на ключице,
Тот, молодой,
Молодой и пристойный,
Ветер Печали, что, среди разбоя,
Ощупью гладит по лицам,
Вносит Слезу Арагоны.


В чаще зубастой слоеных рефлексов
Мысль,
Что как волк на охоте.
Ты можешь быть поражающе быстр,
Ты можешь душу всю вымостить "плексом" -
Но все равно ты проглочен.
      Октябрь, 1981.



ДАНАЯ

Ты хочешь уходить? Так уходи.
Я больше не
грущу.
Но снег теперь
такой
седой
и странный...
...смолчу...
...желанный...
Но в грусть мою
тебя я не пущу.
     Ноябрь, 1981.



ПАСТОРАЛЬ

Шумят белеющие струны
далеких, бурно пенных вод.
В оврагах - стриженые гунны
коротких сел и древних сот.


Спешат подводы со снопами,
поскрипывая на буграх,
холмы с далекими лесами
вплывают в воздух в синих снах.


И острокрылые пичужки
на желтых кошеных лугах
как желто-розовые стружки
на неокрашеных полах.


Звенят ручьи поодаль рощи.
Блестят церквушки купола.
И   э т о т  мир теперь не ропщет
и, может быть, не держит зла...
       Ноябрь, 1981. Телуша.



    *         *         *
На аллее золотые снопики.
Вдоль по Ужасу бегают клопики.
У трамвая стоит, летом умерший,
старикан, и нелепо качается,
и, ослепший от страха подлунного,
мальчуган за глаза хватается.


Копья копий ресниц оттопыренных
грудь нам колют, пронзая без жалости.
Вымя страсти сосет, обезжиренный
человечек - как пончик - в усталости.
Небо колют медуз наших щупальца -
струи дыма, бегущего без кольца.


Я залезу в твою рубашечку.
Там нащупаю коленную чашечку.
Вместо грудей у тебя самоварчики,
жарко блещущие, начищенные.
В голове открываются ларчики,
шестеренки бегут там отличные.


Закрывается золото конное.
На спине золоченая туника.
Ты согреешь болото оконное,
если дышишь в стекло полнолунника.
И пружинки волос твоих ржавые
словно змейки щекочут кровавые.


И открою твою я душечку.
Может, найду там пивную кружечку.
Может быть, заглянув в овалы усталые,
образа в углу полутемном вспомню
в хате, а на соломе наклонной -
тень синюшнюю, шепчущую томно.
           Ноябрь, 1981. Западная Беларусь.



      *       *       *
Нельзя идти всегда одной тропой.
Нельзя пить воду одного колодца.
В глазах миров мы видим свой покой,
В глазах своих мы видим стыд бороться.

Но и остановиться  т у т  нельзя.
Нельзя уйти от бездны состраданий,
где область слез и сопереживаний.
Нельзя идти по кручам, не скользя.

Скользя в своей блевотине, в крови,
в сем месиве души распотрошенной,
и за спиной - вдали и не вдали -
горят мосты, расплатой подожжены.

И давит слабостью неодолимый бой,
и пышет злом оттуда, где ты не был;
и, если ты давно не видел Неба -
его увидишь только над собой...
        Октябрь, 1981.



   *     *     *
Вот - эта ночь.
                         Вот - это веко.
Вот - эта блуза и кровать.
Проникнуть можно в человека.
Но в комнаты - нельзя вникать.

Вот стул. Вот стол. Вот отраженье
в железной части утюга.
Все это - только дуновенье
далекой веры в обшлага.

Все это только отголоски
душевных бурь, эмоций круч.
Пространства комнат - недоноски
другого, сданного под ключ.

Но и такое отраженье
так поражает иногда,
что за какое-то мгновенье
ложатся жертвенно года.

И эта ночь, и это веко,
и эта блуза и кровать
крадут полученное деко-
ративное зерно - молчать!

Молчать - и), что бы ни случилось,
молчать, и) больше не придет
железный свист и чья-то сила
неведомо наоборот.

Забытые концы столетий,
забытые дворцы и мы
пусть не волнуют больше встречей,
пусть не раскроют губ немых.

Но, постучавшись в эту дверцу
когтями прошлых лет и сил,
скребется тихо - прямо в сердце -
то, что ты помнил и забыл.

Что в комнат сферах обреталось -
как те увядшие цветы;
что и остаток, и начало...
И в них молчать не можешь ты.

И станешь телом тех, кто умер,
и тех душой, кто не пронзал
овал рожденья, тех, кто зуммер
в нагретых трубках не-начал,
кто на полях реестров просто "нумер"...

Пусть эта ночь не это веко,
пусть эта блуза - не кровать.
Но духом комнат подышать -
подушкой кислородной века -
еще нам выпало опять:

чтобы рассеять боль и грусть,
сказать, что мы отсюда родом,
и с нашей жизни тихоходом
простясь, промолвить: "Ну и пусть!"
        Ноябрь, 1981.



          ПОКА...

Дань ежедневную воздав,
Свечой вонзаешься в бессмертность,
Как будто в выдохе - инертность,
А в возвращенье - эхо прав.

И бродишь так по переулкам,
среди шуршащего дождя,
Мимо огней подъездов гулких,
По влаге света их идя.

То пробираешься по шпалам,
По нишам прошлых перспектив,
То мчишь в экстазе небывалом,
Себя во все, что видишь, влив.

Ты входишь в каждый дом, в их двери,
И в каждый угол и редут,
Тобой весь мир был тут отмерян,
Тебя дома и люди ждут.

И вот, их сутью упоенный,
В себя влюбляешься уже,
Хватаешь разум запрещенный
На небывалом вираже

Заслуг, чутья и воссозданий -
И незаконно так живешь
В среде сверхличностных исканий,
В том, что неправо ты берешь.

И мир накажет по заслугам
За наслаждение собой,
За обращенье к этим слугам
Потусторонности земной.

Но ты оставишь совершенный,
Немыслимо со всех сторон
Отесанный и вдохновенный
Неутоленной жажды стон,

Переливающий избытком
И совершенством красоты:
Как будто драгоценным слитком
Оплавлен ты - но и не ты.
      4 ноября, 1981.

======
================
=====================
===========================
======================================

===============

====================

===========================

==================================

==========================================


-----------------------------
-----------------------------


------------------------------------