Лев ГУНИН

СТИХИ 1981-ГО ГОДА

Из сборника стихов "HAЧAЛO-2"



          НАЧАЛО

Не первое - но, все-таки, крыло.
Не птеродактиль, но летит назло
чужой тоски бичующему глазу.

Такой земной, такой небесный сразу.
И нечем возместить его потерь.
Но каждый раз его зовут "теперь".

На покрывале солнечной тоски
танцуют разноцветные жучки
открытой непрерывности начала.

И токи все плывут от покрывала,
перетекая в длинные звонки
и рея от вокзала до вокзала.

И от дворцов придуманных идет
какой-то импульс тех, кто в них роится.
И вновь ночами тот же образ снится,
и вновь - сначала - тот же хоровод.
             Январь, 1981. С-Петербург



    ЛЕНИНГРАД

Мосты застыли с фонарями вместе.
И Невка льет себя, каналом русло сжав.
Венецианских адресов реестрик
в бумажнике - как бы родства уста.

Но здесь не юг, а север. Наклоненно
стоят дома. И странно тяжелы
колонны Биржи. И стоит смещенно
Петр на коне из серпантинной мглы.

На водной глади нет заметок ясных.
Ей снятся стеариновые сны.
С мостов свисает эхо дней всевластных
и брызг-смятений: эхо кривизны.

Трамваи желтые почти бесшумно ездят,
блестя отлакированно и мчась.
Высокий холодок в двойных подъездах.
А на снегу - следов колес наезды.
Ветвей пушисто-лаковая вязь.

Вот рыбный магазин. Его витрина.
(Где Невский с Рубинштейна разошлись).
Под тяжестью блестят Атлантов спины.
Мосты над белою еще рекой сошлись.

На Невском бары, театры, кинотеатры.
Литейный мост проталкивает толпы.
И в этом городе все так давно понятно,
что плечи лиц давно лежат на полках.
                Март, 1981. С-Петербург.



    ОНО

не угольное золото шагов
и не стрела на бархатном атласе
в забвении о предпоследнем часе
в забвении о холоде веков

но только суть и боль что не прошла
что гложет тело душу разлагая
и словно заостренная стрела
покой и мир грядущего пронзает

и может слово скажет и о том
безвинном ожидаемом что лечит
но все равно в неведенье своем
своей безумной силой искалечит
                   Февраль, 1981.



    В ЧЕТЫРЕ

В четыре нет зажженных окон во дворе.
И мир молчит, как и всегда при этом.
Белеет снег на крышах. В феврале
всегда такая тишь перед рассветом.

Еще не утро. Но уже не ночь.
Гудит далеким гулом на заводах
неясно что. И хочется помочь
ему тогда - чтоб разрешилось что-то.

Горят подъездов змейки и огни
дорожных знаков, что напоминают:
вы в этом мире, люди, не одни,
и ваши слуги вас пересекают -

за вашим взглядом. Высится труба.
И белый дым сереет в отдаленье.
Вдали балконы медленно скорбят
о том, что не заполнили движенья.

Вот - первое - одно окно зажглось
внизу, под деревом. Сквозь веток обрамленье
желтея, с фоном палевым слилось,
снаружи став на грани светотенью.

В проходе меж домами со двора
светлеют стены. Там отсвет фонарный.
И вязнет сбруя, что падет с утра.
И даль заставлена - налетом линеарным.
                    Февраль, 1981.

 

    *    *    *
НЕ ностальгия - НЕТ, но боль
от полувздернутого эха
давно обглоданного смеха
или как давняя мозоль

та меланхолия и веха,
и каблуков аэрозоль.

И в дикой сути расстоянья
сокрыта поросль страданья,
сокрыта давняя любовь,

как в сонной вере в обещанья -
то, что теперь волнует кровь, -
святой страдалицей прощанья
застыла тягостная новь.
                   Февраль, 1981.



    *     *    *
Нам трудно жить. Но мы не виноваты,
что в бешеном верчении времен
лишь  э т о  время цвета пыльной ваты.
И мир души под ватой погребен.
                    Февраль, 1981.



      ДНЕВНАЯ МЫШЬ
                                      Fur Marlisa PIK
"... hier, in Vien..."

Предел моей души - дневная мышь.
Когда бессилие уже не сохранишь,
когда похожа правда на излом,
я в ожидании себе построю дом,
где будет сумрачно и влажно - как в ночи,
где хочешь - пой, а хочешь - так кричи,
но этот крик не вылетит из стен:
он ими вызван и благословен.
И - словно няньки - хором хлопоча,
полы и стены не дадут ключа
от внешней двери.
                 Ты давно кричишь.
Я - поселяю т а м дневную мышь.
Чтобы ходила, слушая тебя,
на каждый шаг вздыхая и скребя.
Чтобы на цыпочках, бесшумно и вперед,
ходила, войлочно подергивая ход...
И ты поймешь, глотая свет квартир, -
что мир похож на дом, а дом - на мир.
И, выйдя в мир большой из этих стен,
ты ощутишь иного толка плен.
И по кварталам Мира прошуршишь.
И вспомнишь ты мою дневную мышь.
                 Март, 1981.


    ОБСТАНОВКА


Промытые усталостью мозги
Яснее ощущают время.
На шее света - толстый слой и бремя:
тот синий цвет окна. И сапоги.

В узорной рамке зеркало висит.
И отражает стул и стол. И кисти.
В душе неясным золото щемит.
На пол свисают старой капы кисти.

В столе давно не убрано. И там
бумаги ворохом. И мысли там хранятся.
И, все-таки - если за ящик взяться -
не вылетают сразу все к ногам.

Ни жаркий взгляд, ни влажный след любви
не омрачат покоем о б с т а н о в к и .
Но все-таки какой-то силой ловкой
и э т о все к себе приноровит.
                  Март, 1981.


        *   *   *
Ночь пролетела и почти распалась.
На грудь чужое давит одеяло.
Все, все исчерпано: как будто больше нет
ни дней других, ни, может, даже лет.
И только рот, очерченный во тьме,
сияет тем, что просто б ы л о мне.
Но даже это больше не продлить -
ведь все исчерпано. И больше не творить
игры ночной карающее зло.
Да, все исчерпано. О да! мне повезло.
                   Март, 1981.



  ВПОТЬМАХ
Впотьмах, не зажигая света,
Я вновь стою перед окном.
Внизу, на тротуаре т о м
Снег разного (как странно) цвета.

В окно плывет неясный строй
Каких-то волн и колебаний.
В них созерцаний и рыданий
Прилив - как пища мглы другой,

Неосязаемой, бесплотной,
Грядушей - сквозь весны зажим.
На тротуаре бесполетном
Какой-то серый штрих - как дым

Осколком прежней власти сушит
Ненабежавшую слезу.
Небеспокойства не нарушит.
И слезы служат миражу....

Почти что черный воздух влажен
И мне о многом говорит.
Он неопознанно приглажен.
И, молча падая, снег спит,

И, останавливая мысли,
Так заторможен и иглист....
В окне напротив окна виснут,
Забор неровный тускло мглист.

Уже почти что разряжаясь,
Почти на грани пустоты,
Окно, стенаньем разражаясь,
Струит отрыжку высоты....
                 Март, 1981.


     *   *   *
С тихим шепотом все подходило к концу.
Капли пота сползали еще по лицу.
И, прилипший ко лбу этот локон волос,
выдавал назначение скрытых желез.
Выдавал назначенье укрытых страстей
час ночной, что в перину вонзал до плечей.
И шептала еще эта ночь горячо:
" Ну, прошу тебя, милый, еще!
                                                     Ну, еще!"
                Март, 1981



     *   *   *
                              Leszkowi Kapriczukowi
                "I naprawde na wodzie napisane..."
Вчетверо сложенный лист.
Светлело.
Юная дева в окошко смотрела.
Снег на мосту.
Под мостом река.
Вниз головой
бурлит - впопыхах.
Дева смотрела
в омут реки.
Запотело
стекло
от ее тоски.
Сосульки свисают с ее грудей.
Ее лицо все синей
и синей.
В форточку глупый впорхнул
снегирь.
Сел на плечо,
спрыгнул на шею.
Но не успел там попрыгать вволю -
еще и еще:
ледышкой упал от дыханья ее.
                Март, 1981.



    *   *   *
Придатком звуки к страсти и постели.
Горит ночник. И дышат еле-еле
два тела, что расплавлены в ночи.
Ты - не оттуда. Так что помолчи.
                Март, 1981.



       ПРИБЛИЖЕНИЕ
                                Ларе МЕДВЕДЕВОЙ
                  "До приближенья был ты не со мной.
                   И я была не у тебя до эха..."
                                     Лара МЕДВЕДЕВА

Где ты? В какой живешь стране?
Клубок страстей распутать невозможно.
И эра подсознания подкожна.
И омут метафизики во мне...

Твое стремление во мне родило боль.
Я знаю: что живешь ты не со светом.
И ты меня вторичным не неволь.
Но нужно ли, но нужно все это?

Ведь женщин проясненных - и других -
я знал в мечтах. Они мне были ближе.
И т ы опять мечтаешь о Париже,
но - кажется - мы получили их.

Мы - воплощенье. Что с твоим движеньем?
Частицы атомов проносятся вдоль сфер.
С тоски волной и лета приближеньем
я ничего не знаю. И не верь

в случайность связи. В избранность мгновенья,
в клубок несовместимостей - не верь:
нет, существует только приближенье
и дикий топот собственных потерь.

Так поясни. Намерений твоих
в четвертом мире можно выжечь звенья.
Но только эхом будет приближенья
смертельный вздох и предпоследний стих.
                                Апрель, 1981

    СВЕТ И ТЕНЬ

За прутья чувств проникнуть невозможно.
В черноте глаза горят огнем.
Заговаривать в такую ночь несложно
даже сумрак - что уж о другом!

В темноте глаза горят как плечи -
мрамором. А, может быть, не им.
Таю я в себе, как тают свечи,
но ростком в квартире сохраним.

Сохраним на будущее запах
(и глаза) и облик сохраним;
и в улыбке, как в еловых лапах,
сумрак истончается, как дым.

Сумрак прорывается тягучим.
Но в огромной банке бытия
этот мир собой давно приручен
и скользит в намеренье - как я.

И скользит, и тает, и уходит,
но, клянусь - и то еще верней:
не с орбиты день под вечер сходит,
а орбита сходит в день ушедших дней.
                  Апрель, 1981



       *       *       *
Белоснежное покрывало
скрывает то, что было и стало.
Белоснежная чистота -
это глаз  т в о и х   ворота.
И внутри их (чистейший китч):
недоступность - их главный бич.
              Май, 1981.



     *       *        *
То, что есть - это то, что в действии.
И мистерии рождества
не понять - так корням без  д е р е в а
недоступна его глава.

И уходит вглубь и смещается,
став наваром мыслей и чувств,
то, что в данный момент является.
Неухватное - ну и пусть.

Эта точка смещения радует.
И вином бродит чистым вглубь
одностворная истин пагода -
крылья ангела. Чуть-чуть зыбь.

И смещается точка действия,
точка палубы и кнута, -
одноверная - без содействия,
одномерная: высота.

И, скрестив вектор силы действия
с силой тяжести, высота
обретает овал воздействия,
и она - совершенно та.
         Май, 1981



    ГЛАЗА

Чистейший мира атрибут.
Сапфир - и глаз отдохновенье.
Такое чистое стремление
и ограниченный уют.

В глубинах глаз струит вода -
как по стеклу. И отражает
то, что их глубь перемещает
как на пластинку - корку льда.

Но в них пробившийся родник
с водой хрустальной и чистейшей
в поверхность мутную проник
и вывел часть среды нежнейшей.

И то, что било из стекла,
не будет отлученным снова.
Но только истина готова
к принятию его узла.
   Май, 1981. Осиповичи



       ПОМЕСТЬЕ

Сквозь зарешеченные окна
наружу смотрит пара глаз.
Алеют полутьмы волокна
и кровь заката целый час.

И вдаль уходят, зеленея,,
покрытых свежею листвой,
платанов парковых аллеи.
И воздух дышит голубой.

И льется зеленью мягчайшей
пора цветения и грез
в огромной тишине строжайшей -
первопричине первых рос.

И, сквозь просветы древних прутьев
решетки старой там и за
тем гобеленом черных сучьев
глядят на все мои глаза.
        Май, 1981. Телуша - Каменка.



       ПЕЙЗАЖ

Крыло заката дальше, за селом.
Навстречу быстро приближаем дом.
Там, вдалеке, за садом желтых груш,
синеют сосны кладбища.
                           Стоуш
предвестник опустения и сна,
предвестник затемнения окна.
Церквушка, вечерея у села,
свои в закат вонзает купола.
В канавах, буро-желтая, воды
поверхность отражает часть среды.
И ангел чуть задумчивый летит
над всем и в сизом воздухе трубит.
        Май, 1981. Городок - Глуск.



    *       *       *
И сердце сожмется так жалостью вдруг
к натужно идущей старушке без рук.
И чем-то хорошим, забытым дохнет,
что в доме уютном и полном забот.
Окно с георгинами, может быть, кот
и лестница там, где старушка живет.
И родственница, что прибирает и шьет
старушке, и варит ей сладкий компот.
Зачем же теперь, по причине какой
ей в баню идти надо мыться одной
по улице пыльной, чуть ноги влача,
тащиться сквозь город, всей болью стуча?
И горе какое и ворох забот
ее к незнакомым кварталам ведет?
И сумочку красную как нести ей
на старческих синих культях до локтей?
И кто или что посылает вперед
старушку, что еле, что еле идет?
И мудрость лучится смирением в ней -
как Вечность, что стелется из-под локтей.
            Май, 1981. Глуша-Бобруйск.



        НА ЧАСАХ

На часах теперь четыре.
Свет зажжен. И ночь не спит.
Я один в своей квартире.
Воздух-свет вокруг молчит.

И хранит прикосновенье
мыслей чистых и  д р у г и х
это  к а к - б ы  дуновенье,
эти  б у д т о  бы  шаги.

Все часы чуть слышно бьются.
Что-то дует (и парит)
с высоты на воду в блюдце -
и никак не остудит.

Голова моя клонится.
Давит на руки. И тень
в тихом воздухе струится -
будто прошлый, старый день.

И во мне еще остатком
недопитого вина
то, что мыслилось украдкой.
Ночь часами зажжена.

А снаружи все синеет
и светлеет поутру.
Проступает и алеет.
"Может быть, и я умру".
         Май, 1981. Бобруйск.



    РАССТАЛИСЬ

Расстались мы изменчивой порой:
когда синел рассветом разум мой.
Синели отражения в окне,
и грусть синела давняя во мне.
И ты сказала мне: "Теперь пора".
И время оставалось до утра.
А где-то просто плыли облака.
И время просто двигалось слегкка...
И подала ты мне в своем лице
желание стать пальчиком в кольце,
который подносила ты к губам.
И падал снег. А, может быть, и там
не падал снег. И было нам вдвоем
так одиноко на перроне том...
И в окнах остывало и росло
то, что лишь нас в себе самом звало.
            Май, 1981.



        ОБСТАНОВКА-2

В окне стоит давно прошедший день.
А на стене - забытая картина.
Тут, в этом мире, правит Прозерпина
и гаснет полусомкнутости тень.

На бледном мраморе давно увядших плеч
и поцелуй остался ясноокий,
и слез давно безвредная картечь,
и лобызанье в тишине далекой.

И глаз теперь уж выпитых озер
остатком голубеет сердцевина.
А над кроватью -  п р о ш л а я  рутина,   
и скатерть  п р о ш л а я  лежит здесь до сих пор.

Тут прошлое в себя благословит
уйти, ему отдавшись без остатка.
И станет так в груди тепло и сладко,
и сладкий трепет в воздухе струит.

Засахаренных леденцов в шкафу
и статуэток-слоников в серванте
особый мир, и давний возглас "встаньте"
с часами-маятником брошен на софу.

Но тень, которой глаз не обойдет,
лежит в углу. И, как мертвец, взрывает
забвение того, что все уйдет
и что она - кусок напоминанья.

И губы извиваются змеей,
и все молчит в свиданье этом кратком -
мое оно уже иль не мое, -
и эхо выпадает в мир осадком.
         Май, 1981. Бобруйск.


        
           ЛЕТО

Она стояла в проеме калитки:
в очках и в платке с цветочками
и смотрела лениво.
Она не была красива.
Знание того струило из ее
серых зрачков
за круглыми стеклами очков.

В недвижимом воздухе повис вертолет
рядом с башней пивзавода.
И жирные мошки по пять
или по десять
повисли в воздухе над головами.

Жизнь нормальная. И город
нормален. Это все
создавалось таким.
Если есть отклонения -
то только у пьянчужки,
что стоит у забора, шатаясь...

И все такое,
каким ему
положено
быть.
      Май, 1981. Глуск.



      *     *    *
Воронка нежности крылатой
в напоминания воде
куда-то тянет, и куда-то
уводит - может быть, и в де-
монстративность и удачу
в плечистой синей высоте.
А, может быть, теперь я плачу
и от того, что вспомнил те
прикосновения и силу
их вечных, незабвенных грез,
и потому, что все так было,
а вечность не жалеет слез...

В прозрачной вазе гиацинты
стоят в воде, и запах их
так равнозначен. Покрывало

вонзает в этот воздух жало
и нежность венчиков своих,
что красотой своей увиты.

Стоит - как в рамке - тень других,
тех, в сизой дымке, как бывало,
и сонный запах мокрых крыш,
и пар дворов, и пар вокзала,
и от земли - когда стоишь.

Прикосновения  д р у г и х,
совсем других, но в той же рамке.
И будто бы речная в их
глазах вода, вода и замки...

Пусть тот, кто больше отдавал,
сумеет возвеличить снова
под коронацией покрова
свое понятие начал.
Сумеет ли   п о н я т ь - и больше:
лишь обязательная кровь
откроет, объяснит. (Не дольше,
чем синева возникнет вновь).

И для того, кто не заслужит
свой ад в покорности людской,
степным орлом воронка кружит
над распростертой головой.
          Май, 1981.



   СИМФОНИЯ

Погасли свечи. Догорает сердце.
В глуби покоя длинным - тень ненастья.
Верченье дней - покамест только Скерцо.
И все решится лишь в последней части.

В последней части созерцают драмы
в замшелых сводах чувств без замедленья.
Но тут еще в себе живем пока мы,
и это есть двойной финал терпенья.

А света луч коснется запоздалый
лишь края губ; прощально вспыхнет сердце...
И улица - как тот огонь, чуть талый;
и, закругляясь, отзвучало Скерцо.

Все города, как кладбища живущих
и умирающих, пусть медленно, п о к а... Но
на влажных сводах Вечности не ждущих
ее орбит - ведь так заведено...

Опальный вечер. Фонари сияют
огнем шероховатым. Голубою
листва под ними кажется, и знают
об этом только листья. То есть -  д в о е.

Синеет даль. И - путь уже не долгий.
И в окнах лишь Глаза еще сияют.
Закроют Веки их, оставив щелки;
уже к Ресницам Слезы подступают.

И Музыка - та тоже умирает.
И с каждым тактом больше и сильней.
О. как автобусы летят в остатке Мая!
И в этом мире кажется темней...
          Май, 1981.



   ОДНАЖДЫ

Уйдет намерение. И стоит в воротах
слепого ожидания тоска.
Всегда везде присутствует и  ч т о - т о
в сомнении предутреннем. Пока
светлеет небо и темнеют кроны
деревьев с сине-черною листвой.
Пока в глазах стоят огней короны,
пока глаза стоят над головой.

Бледнеет утро. Все, что оставалось,
п р и с у т с т в у е т. И, кажется, синей
в наклонном воздухе и в перспективе талой,
и грудь как будто легче дышит.
                                                      В ней
такое чувство, что щемяще-бледным
оно растет. И кажется - слабей
среди минут непадающе-медных
и среди негорящих фонарей.

И пар плывет дыхания, и звуки.
И знаешь, что листва не так черна.
Белеют в темноте и в тени руки,
белеет сигарета и видна...

Скамейка запрокинута как-будто.
Бледнеют краски. Все уже светлей.
На подошве зеленой время вздуто
и смятой сферой все теперь ясней.

И ноги мерзнут в кожуре сандалий.
Как будто свет зажегся вдруг в окне.
Белесо-мутны длинных улиц дали;
и слышно слово гулко в тишине...

Во всем вокруг усиленно-наклонно
какой-то струнный обозначен срок...
И в утре точку ставит протяженно
зажженной сигареты огонек.
             Май, 1981.



   ВТОРОЕ УТРО

День закрыт за окном.
Он за темным стеклом.
За воротами ночь.
На бумагу толочь
положили овал
из химических шпал.
Абажур ночника -
как чужая рука:
лишний тут он теперь;
день скребет в эту дверь.
Будто взрывы глотки.
Тени все коротки,
все - но... кроме одной,
что стоит за спиной.
Обруч бдением сжат
одномерных тигрят.
И волшебным ключом
заперт мир за окном -
в ларце с крышкой-стеклом,
и с воротником.
Под подушкой лежит
этот ключик - и спит.
И под пальцами сталь
холодна как скрижаль.
     Май, 1981.



       ДА И НЕТ
      (НАЧАЛО-2)

Вершины нет. И в этом мире нет
спокойствия, что было б равнозначно
тому, что во вселенной свет
и что рождает полутьму внебрачно.

Все кончено. Куда ни стань ногой -
везде толчки, повсюду зыбка почва.
Но не смирюсь. И в поисках иной
пересеку без всяких карт и лоций

миры чужие, среди них скользя,
и вызов бросив черной звездной бездне.
Продлить в себе и чуточку нельзя
усталый круг в последний день болезни.

Хотел наружу выглянуть в овал,
и там увидеть мириады жизней,
разомкнутость и образы Начал
без умирания и укоризны.

Но мир огромен. Праздных звезд и сфер
бесчисленность, как "да" и "нет" - миллиарды.
И черный хаос - бездна их химер -
все растворяет дном додекаэдров.

И растворяет кислотою "я",
и Человечество, в  г л у б и н а х   растворяясь, -
уже бескостно-чистая струя,
уже  с т р у и т, в   п р о с т р а н с т в е   исчезая.
             Июнь, 1981.



   УТОПЛЕННИЦА

Там, где с тобой бродили мы,
Растет теперь трава.
Из ощущений той зимы
Идут твои слова.

Твой влажный так заклеен рот,
Что губы не видны.
Но слов-отверстий ток идет,
И смысл их винит:

"Прощай. Не встретить больше... вновь
Два сердца у реки.
В живых еще живет любовь.
Но в мертвых - сталь тоски.

Не будет так, как было  т а м.
И сердцу не дано
Пить облегчения бальзам...
Но, впрочем, все равно...

Затопит время сеновал
И город, и ручей.
Останется тоски овал
Безвременно ничей.

Но ты люби меня одну,
Люби и повторяй:
"Я потерял свою струну:
Но ты на мне играй..."

В том месте, где бродили мы,
Растет теперь трава.
Твои из давешней зимы
Мне слышатся слова.

И взгляд твоих бездонных глаз
Мне видится тогда.
"Прости меня. Не будет  н а с.
Возможно, - навсегда".
       Июнь, 1981. Бобруйск - Слуцк.



     *     *     *
Мясник закончил дело до утра.
Свежевано. И руки мыть  п о р а.

Свежеван этот город, этот мир,
И безучастность - в глубине и х  д ы р.

Сознание зарезано в сердцах,
В которых кровью вечно правит  с т р а х.

Бездонна ночь! Непоправимо зло.
Но и оно мертво себе назло.

Повисла ночь - та туша - из окон.
Тот голубой, кроваво-красный  с о н.
 
Зарезано рукою мясника
Все то, что жило до сих пор,  п о к а.

Со страшным стоном то еще висит,
Что только что зарезано - и   с п и т.

Мы - те, что в этом городе живем, -
Мы каждым утром кровь из окон пьем.

Мы ходим тротуарами в крови,
Не замечая живших   б е з   л ю б в и.

Идем росой кровавой наших глаз
И наших уст, сердец и ног   с е й ч а с.
В крови из наших нервов мы идем,
Опутанные факельным огнем.

С глазами, что горят еще во тьме,
Мы тычемся в заборы, мы в вине
Пытаемся сознание утопить:
Что мы мертвы, что мы не в силах жить.

Всеобщей Невозможностью  "ж и в е м".
Но мы не кровь свежеванности пьем.

Мы пьем в ночи глухой самих себя,
Под утро серым пламенем горя.

Мы, выйдя из дому, шагая вдоль дворов,
Себя мы пьем, себя и нашу   к р о в ь.

Или - теперь - теперь уже   е г о.
Нас больше нет, мы есть за счет всего.

На площади, собравшись белым днем,
Мы кровь   е г о   все вместе пьем и пьем...
             Июнь, 1981.



        *       *        *
Забор примостился на дальнем конце тротуара.
Вдруг вспыхнул - погас - и опять заблестел - желтый свет.
Шептанье шагов из какого-то мутного вара.
Визжание шин с тормозами - и вот его нет.

Ночь - только теперь. Но готовится все аккуратно
и к этой поре: пусть временна даже она.
Все торги закрыты. Их не откроешь обратно.
Хоть это - период, но нет в нем ни крышки, ни дна.

Бездонная ночь за окном. Фонари с синим светом
холодную улицу судят еще холодней.
Разлив синевы будто страж у ворот минарета,
и камни ограды его - что прочнее камней.

В далеких кварталах все собрано для составленья
ночной тишины и особого бремени сна.
Дрожат - как ресницы (их слезы проглотят) - мгновенья,
и черная рамка окна при зажженном здесь свете видна.

Далекие звуки в открытую форточку тянут
какую-то тень. И она устает, устает.
И звенья ее с легким скрежетом станут -
и встанут в окне. И как будто бы что-то течет

сквозь эти мгновенья, сквозь этот налет тротуара.
И, в них отражаясь, встает отраженье в окне.
И светятся мысли - клочки полужидкого вара -
с мельканием игл в полужидкой ночной тишине.
         Ноябрь, 1981.



     *      *      *
Ощущаю за пятым ребром
незаметную тонкую скрепку.
Вдруг ее кто-то дернет, как репку,
и останется черный пролом.

Капля крови внутри окуляра -
это форточка новых времен,
это символ безвестных имен,
дико спящих под куполом старым.

В этой форточке звезды ночи,
вечной бездны оскал необъятный,
шорох в белых и вкрадчивых пятнах,
и за дверью - дыханье и хрип.

И под страхом пугающих снов,  
как под прессом карающих пальцев,
я не знаю - ни кто я таков,
ни - зачем я не среди страдальцев.

Я затылком своим ощущать
тот провал обречен за собою,
как бы не за моей головою,
а  д о  темени: ребер опять.

Или с пальцев -  м о и х  - без меня
в ночь стекает опять что-то липко,
и у света крадет свет до дня,
и - опять - в горле синяя рыбка...
          Ноябрь, 1981.



   ВЛАСТЬ

Не каждая мелочь, а ноша,
что предоставляется лишним,
не только нам кости не крошит,
но даже полезна для жизни.

Ее уголки золотые,
печати на каждой из граней
не только не ссорят нас с ними,
но даже нас в сердце не ранят.

Зубчатые старые стены
и башни столетий позорных
не только не режут нам вены,
но жить нам внушают покорно.

И диких царей полновластье
века, как монеты, чеканя,
и к псиному телу нас ластит,
и к мнимому прошлому манит...
      Ноябрь, 1981 - Ноябрь, 1988.



  ЗА СТЕНОЙ

За стеной глупости попугаи
попискивают, иногда подпевают.
Ослиными стопами исхожены рынки
в стране гегемонии жирных затылков.
Животные страсти в загоне играют,
где козы, козлы, ослы, попугаи.
Едет зверинец к светлому раю
победы чего-то, чего - не знают.
Победа пиррова: в дороге к раю
каждая особь - она умирает.
Каждая особь стареет, шагая
к светлому будущему... в сарае.
И завещают вождей загривки
навоз топтать всем терпеливо.
Но зря непослушная крыса считает,
что сила вождей и власть их в сарае.
Снаружи стены все разделяют,
за каждой из них свои сараи.
За каждой другая, все выше и выше,
они достигают неба-крыши.
И выше, из Космоса, мчатся другие,
невидимые и злые.
Они скрывают и разделяют
сущности, которых никто не знает...
        Сентябрь, 1981 - Ноябрь 1985.
 


   НАЧАЛО-3

В тайну рождения или в тайну покоя.
Во вдохновение (что это такое?).
За шкаф, в окно, в горшок, где растет алое.
Проникновение - оно голубое.

Сквозь хаос бездны, в убийственность зноя,
В червивый грунт, в леса мезозоя,
За корку льда, под годы застоя.
Проникновение - оно живое.

К началу чего? или чьего? началу,
За перепонку времени, за его покрывало.
За крылья смерти и за грудь овала.
Начало - конец, и конец - начало.
            Ноябрь, 1981.



     *      *       *
сновидений вчерашних червоная ваза
на подносе стоит чаевых вечеров
и в прихожей еще силуэт керогаза
не исчез до утра до вторых петухов

и хозяйка приветливым жестом купчихи
приглашает войти в одностворную дверь
в этой горнице стены и образы тихи
и портреты на стенах - симбады потерь

когда все разошлись мы остались с хозяйкой
с глазу на глаз (вот благостно сельской молве!)
не отступишь теперь - только тело под майкой
и какая-то враз пустота в голове

и два омута глаз погружают бездонно
два магнита два космоса тянущих вглубь
и свеча на тарелочку капает сонно
и глазам и рукам недостаточно губ

   Ноябрь, 1981. Старые Дороги

========================