Лев ГУНИН

"ВСЯ" ИЗБРАННАЯ ПОЭЗИЯ
(книги стихотворений, циклы и поэмы):



Лев ГУНИН

ЗАПИСИ НА СТЕКЛЕ
  КАТЕГОРИИ ДВА
Душа сильней, чем тело,
Должна быть у меня,
И только это смело
Оспаривать нельзя.


В одном я победитель,
Но в тьме ночей и дел,
Я, истины ценитель,
Опять не уцелел.


Я, с них в душе сорвавшись
И в пропасти скорбя,
Влачусь, как ангел павший,
В сосуд тоски трубя.


Прямей, чем Искуситель,
Я Истину зову,
Но - на ладах наитий -
Я голос свой сорву.


В глазах моих спонтанность.
В отрогах жизни - Змей.
И бледная туманность
Не может быть моей...


Когда сильней, чем надо,
Я за порог бегу, -
То падаю каскадом
И взвиться не могу.


И, если оступившись,
Я к выбору приду:
Тогда мой символ - вишня,
И мой предел - луккул.


И, сквозь помехи спелость,
Я должен ощутить:
Душа сильней, чем тело,
Должна у падших быть.


Чтоб, выбрав непокорность,
На сумерки сменить
Банальный отблеск горна,
Вольфрамовую нить.

Сентябрь, 1978.




  СТЕКЛЯННЫЙ МАНУСКРИПТ
За стеклом салфетка прилипала
К чашке розовой, к фарфоровой зиме.
Осени конец или начало -
Братья по несчастью ей и мне.
Их в пейзаж фарфоровый всосало.


За окном прозрачный серый свет.
Семиглазый спрут мигает люстры.
Ничего на свете больше нет
Или есть - но раздавили фуры
На пути от станции к тюрьме.


Дождь рисует на стекле полоски,
Буквы новой атмосферы дня.
В них начала будущих пророчеств,
Семя судьб, волосинки огня,
Лица их, заклеенные скотчем.


Рукопись стеклянная реальней
Всех других, правдивей и точней
В совершенье экзистенциальном
И в оледенелости своей,
Воплощенной в переплет дуальный.


Медленно - и вверх - дыханья пар -
К небу поднимается стеклянность
Словно имманентная усталость
И пространства временного шар,
И конец, заклеенный началом.

Сентябрь, 1978.



  УЧЕБНИК ПОГОДЫ
Какая острая печаль!
А жизнь уходит, жизнь уходит.
И ничего уже не жаль -
Ведь все себя в себе выводит.


И лица мчат, и мчат куски
Огромных зданий и вокзалов,
И распростерта тень руки
Над лестницами светлых залов.


Скользит невидимая тень
Над каждым умершим мгновеньем -
Как над умершим воскресеньем
Царит безлюдье деревень.


Проходят толпы сквозь стекло
Замерзшего от боли взгляда,
И в них сквозит ее крыло,
Той неизбежности распада.


И не остановить уже
Умелым жестом дирижера
Ни всхлипов лающих дверей,
Ни яростных клаксонов хора.


Все мимо, врозь. Гремит парад,
Проходят воинов шеренги

,
Листва шуршит в больших дворах,
В ней спорят краски и оттенки...


И боль стоит. Не сдвинут груз
Ни пирамид, ни мавзолеев,
И поразительно твердеет
Ее непознанный искус.


Стену расшелушит стена,
Как и десница - за преградой.
И жизнь - вина и не вина,
И до конца ее не надо..

Ноябрь, 1978.



  АРМЕНИЯ

      Араму Аветисяну
Армения! Далекая страна.
Кого ее не призывали храмы?
И в ионийском холоде она
Согреет многоцветьем панорамы.


От дальних гор, от ветреной дали,
От синей дымки голубого "рана"
Исходит дух испаханной земли
И светлой ряби озера Севана.


Гармония: предметы и сады,
И в синей дымке голубого эха
Расходятся, разносятся следы
Шершавой мглы и тени полусмеха.


Но боль твое наморщила чело.
И боль сердца людей твоих терзает.
И памятью как судоргой свело
Твое лицо, что от нее страдает.


Тебя настигло воплощенье зла,
И в синеве лицо твое незатаенно,
Древней, чем мир, опасней, чем стрела,
Давно утратой горькой уязвленно.


В кровавых днях, в растерзанной дали
Тобой навек оставлена забота,
Что раной на груди твоей земли
И что сильней грызет тебя, чем что-то.


Что было бы, не будь того кнута,
Стегнувшего так больно и так страшно,
И, может быть, ты стала бы не та,
Не испугавшись давнего палаша.


Не зная, что тебя той больше нет,
Не ведая ни пропасти, ни страха,
И каждый год с тех пор несет сонм бред,
Кровавый и косматый, как папаха.


И озеро твое не так светло,
Не так голубизна его сияет,
Но каждый раз и год всему назло
Твой белозубый пепел оживает...

Декабрь, 1978.



  ОДИНОЧЕСТВО
Предновогодний праздничный мороз.
Мертвы витрины. Льдом покрыты скаты.
Кусок рекламы инеем порос.
Стоят дома, безмолвны и покаты.


И люди в окнах. Где негромкий свет,
Своим уютом и теплом богаты.
Для них тоски - несбыточности - нет,
И гнёт сочельника забот они вкушают.


А тут темно. Автобуса все ждут.
Все скованы. Воротники подняты.
Все лица иглы стужи жгут.
И белый снег - как ёлочная вата.


Дежурный магазин ещё закрыт.
Там двери хлопают: тепло и в отдаленье.
Там - льдом весь переплёт стекла покрыт.
Фигуры чернь. Сквозь иней света звенья...


И я один. Не нужный никому.
Совсем один в бессонной полудрёме.
Я их значений больше не пойму,
И нет забот, всегда таких знакомых.


Заиндевелый столб. Под ним туман клубится
Из люка чёрного. Сквозь окна - влажный след.
Кому ещё в такую ночь не спится?
Кому пристанища - или покоя - нет?


Рекламы луч мигает лентой красной.
В такой мороз он необычно пуст.
Повсюду снег. Клубится пар бесстрастный
И облачком уносится из уст.


В домах, где собирательность зачата,
Горящих елок полнозначный мир.
И странный звон - как голубая вата -
В обертках этих тысячей квартир.


Дотронуться до формулы рукою,
До кода их спокойствия и грез
Так просто - кажется, но тронут он не мною,
И волны изнутри идут вразброс.


Всё без меня давно в окне согрето
Дыханьем чьим-то. Мне там места нет.
Мне некому отдать кусочек лета,
И в нем не для меня горит багет.


Воротники. И руки. Скрип подошв.
Троллейбусов голубоватый свет.
И взрыв разъединения непрошен.
И проплывают лица в тишине.


И потолки - и люстры в этих окнах,
Где свет горит, где иней на стекле.
И горсть таких, как я, на остановках.
Они видны, как руки на столе.


И будет - завтра - новое "двенадцать".
Всё обернётся. Всё начнут опять.
И только я останусь тем вчерашним,
Не сделав то, с чего бы смог начать.

Декабрь, 1978.


  РАЗЪЕДИНЕНИЕ
Как медленны как медленны часы!
Ночная грусть рождает зов пчелиный
И стрелки - словно плоские весы:
Две чаши, два крыла, две половины.


Дневное время тянется быстрей,
Из-под колёс дорогой пыльной вьётся.
А ночью - целый мир встаёт за ней,
Пока большая стрелка обернётся.


Меридианы, времени гонцы,
Сползаются, сбегаются к немому,
Творят и мчат, несут во все концы
Сигналы воплощения в знакомом.


Неразделённость. Словно мир застыл
На грани чувств, на грани повторений,
И неразрывность времени продлил
До многих цифр, до новых откровений.


Где прячется вся эта жизни суть?
Где кроется в самой природе вечно?
Не разложить и в рамки не замкнуть;
Все повторенья мира бесконечны.


Века, эпохи, страны, города -
Всё так же, как и было; так и будет,
Никто не попадет уже туда,
А, если попадут - они не люди. .


Раскрытие целебных автострад,
Глаголов хрупких, трепетов невинных;
Мои глаза глядят, глядят назад,
В былой покой, в былые далей спины.


Немой покой. Такая тишина.
Ни звука. Словно воздух заморожен.
И луч раздет. Безмолвен, как стена.
На составные цвета не разложен.


Удары как печать, пробьют вовне;
Последний звук их льда куском растает.
И чувствую в усталой тишине:
Длинноты бденья-косы заплетают.

3 января, 1979



  АБСТРАКТ
Как ночь шикарна. Как она полна!
Косые тени ткут узор на стенах.
И в перекрестье краска их черна,
Как кровь черна в налитых кровью венах.


Колеблются кусочки игл-теней -
Застывших листьев блики-отраженья.
И мир пятнистый кажется длинней,
Вместивший это каждое движенье.


Страна эта зовётся полутьмой.
В ней можно жить как в освещённом мире.
И вьются, вьются тени надо мной:
Полосками, кружками - уже, шире.


Дорожки брызг. Их много. И собой
Они ведут, хохочут, задевают.
И проведут по целому канвой,
И вниз по освещённостям сбегают.


Шикарность эта слеплена полней
И равноценней острого томленья -
Тому цветку, что кажется нежней,
Но в самом деле прячет сожаленье.


Кроссворды линий, ребусы теней,
Клубки полосок бледности различной
Перетекают в губчатых коней,
В октауров и розовых актиний.


Их пряность неосознанно дрожит
В искусственном и хрупком бледном свете.
И пёстрый ангел дленья состоит
Из фонарей, что гроздьями в пикете.

Январь, 1979.



  РАССТРЕЛ


НАПИСАНО В БОЛЬНИЦЕ ПОСЛЕ ИЗБИЕНИЯ
ВО ВРЕМЯ ВТОРЖЕНИЯ КИТАЯ ВО ВЬЕТНАМ


Прожигается жизнь. И проводит резцом
Тонкоструйная магма нордических жил
По немому лицу - как слова за писцом
Оставляют свой след - эти бревна-настил.


Оставляют следы и резец, и кетмень,
И шеренги раскосых безжалостных пуль,
Но следы - только пыль, а бесплотная тень -
Это жизнь. Ее лучше ты не карауль.


Лучше не прижимай карандаш и резец
В складках ватмана бледных цветов не ищи.
Все мгновенно. И черная кровь - как венец. -
Над безмолвием ночи царит, но не жизнь!


И оставь мастихин. Нежный сурик не три.
В эту ночь ничего не увидишь во мгле.
И кроваво-багровой не выжмешь зари
На изъеденный холст, что подобен игле.

Февраль,1979.Боруйск.



  * * *
В голубых глазах твоих
Нету места для двоих,
В них обычная стена -
Синева-голубизна.

В них колышутся цветы
Нереальной красоты.
В них колышется испуг
Словно сердце - тук-тук-тук.

В синеве - твоих глазах -
Спит признаний вечный страх.
А высокий этот лоб
Словно чувств опасных гроб.

Из копны твоих волос
Можно пить значенье рос.
Но другому в жизни ты
Не подаришь теплоты.

Эти губы как печать.
Губы можно целовать.
Но, как в локонах висок,
В них опасный холодок.

Ты останешься черства,
Хоть в огне твои слова.
В голубых глазах твоих
Нету места для двоих.

В синеве твоих очей
Мрак заснеженных полей,
И под знаком летних рос
Места нет в тебе для слёз.

Ты не сможешь дать тепла.
Хоть в тебе моя стрела.
В тишине твоих очей
Только лунный блеск морей.

И повсюду для тебя
Нет того, что ждут любя;
В голубых глазах твоих
Нету места для двоих.

Июнь,1979. Вильнюс-Жлобин.


  * * *
А ночь опять дрожит в мириадах брызг,
в осколках звуков, в зеркалах настенных.
Она - и тонкий храп, и резкий визг,
и гласный гомон стекол повседневных.


Визг тормозов. И в холле резкий свет.
Тут зеркала расставлены как рамы.
Здесь ломок звук рассыпанных монет,
И тихий вскрик раздавленной пижамы.


Щелчки, царапанья. Настенный вид витрин.
Он моцион свершает ежедневный.
Тут, среди ручек, шапок и картин,
в среде пристойной лысин и безменов.


Как однотонен этот лунный вид!
Стена поката, зла и одноцветна.
На сфере ночи бдит шарнирный гид.
Он ловок, смел и сносен до-офсетно.


Вот лестница. Она ведёт туда.
Кирпична кладка. Даром, что кирпична.
На спинку стула брошена еда.
Она светла, толста и патетична.


В обоях красных потолок и пол.
И лампа льёт сиреневую ренту.
Вокруг скользит по векам ореол,
и грусть решает свой вопрос латентный.


Автомобиль. Три шины, два крыла
виднеются от произвольной точки.
Открыта дверь. Гостиница светла.
Вот мать; вот два отца, две дочки.


А волосы распущены. И с плеч.
Здесь Мелисанды стонут над бассейном.
Из облокастых туч исходит течь
над городом, над Бытием, над Рейном.


В домах сейчас - рассеянная ночь.
Рука в обшлаге тянется линейно.
Вот тапок стук. Халатик сброшен прочь.
И тишина расплавлена елейно.


Вот тапок стук о пол. Халатик сброшен.
Глаза вперяют взгляд в немую муть.
А губы пьют значенье губ и дёсен.
А груди копьями так льнут и колют грудь.


А ночь дрожит. Вечерним бытиём
дрожат парик, помада и румяна
в предназначенье истинном своём, -
таинственном и - как всегда - обманном..


Огрызок дней. На ощупь находить
всё, что должно давать приют сомнений,
и на искус - как на педаль - давить,
и слушать гул шипящих выделений.


В домах песочный запах тишины.
И ниспаданье штор хранит мгновенье.
Из мелких долек возникают сны,
за каждой света полосой есть гений.


Сукном всегда топорщится шитьё.
Колонн опорных высится преданье.
Из атрибутных вёрст торчит копьё,
как будто жгут на вене до признанья.


В закрытых залах миг шуршит и льнет,
И, времени передвигая спицы,
Власть изменений в полный рост встает
И в жабрах мыслей фраками хранится.


И ночь, сдвигая стрелки в циферблат,
Усиленно сдвигает слов значенья.
И сильными толчками бьет набат
неуловимостей, их соприкосновений.


Перетекая в сгустки чьих-то тел,
ползком перебирается за грани
движенье скорпиона, этот мел,
что льётся на рассвет из окон ранних.


Прищуром глаз измерит зеркала,
Швырнёт на воду камешек - чтоб прыгал.
И каждый миг четвёртый отзвучал
набатом полустраха или ига.

Июль,1979.


  * * *
  Карасёву Мише
Мир - он как ворон. Хочет быть черней.
Но в сущности он сер. Все тривиально.
В закрытом мире сумерки дверей.
И двери лиц под лампой пятипальной.


Куда бежать? Бей кулаками в дверь.
Стучи подошвами. Не пустят. Нет, не впустят.
Все заперто. И Лота нет теперь,
и - в этот век - уже не достучусь я.


Молчит Гоморра. И чернит окно.
Всё отражает двери, двери, двери...
Всё - двери лиц. Безглазое пятно.
И каждый глаз пугающе безверен.


Я то - что всем. Я то, что будет знать
любой малыш. Любой педант и школьник.
Но двери мне не станут открывать,
их жизнь - восьмая в метре многодольном.


И кажется: не люди от меня,
а я закрыт от них тяжёлой дверью,
где "там" и "тут" - из разного огня,
и я уже почти в родство не верю...


Бездонной дверью из чужого дня,
чужой чужим - все предо мной закрыто,
и от меня иду и до меня,
сквозь стены выпадая, как сквозь сито.


И смотрят лица прямо из колец
с гримасою глумливой и ущербной,
и в синеве - терновый мой венец
висит, вонзаясь, запертой вселенной.


Посеян страх. В сердцах. И от него
щеколды-тени за порог ложатся,
и жадность дым вдыхает синевой
презрения, где черви копошатся.


"Нет" воле тех, кто видел бы меня,
кому, с чем я стучусь, необходимо.
Косая дверь висит в проёме дня
коварно, плотно, зримо и незримо.


Бей пятками. Хватай за фалды плеч.
Проси. И умоляй. И плачь. И падай.
Не допроситься. Хоть у двери лечь.
И даровой не выпросить пощады.


И я стучусь двенадцать тысяч раз!
Куда теперь усталый шаг направить?
И кажется, что смог бы я сейчас
за колотушку мне - у двери жизнь оставить.

Сентябрь,1979.


  * * *
      Михаилу Аксельроду
- Ты проник в сердцевину наследий,
В целевые года, и туда,
Где рассеялся образ нетленный
И в каком
растворилась звезда.


Год за годом, певец настроений,
Ты выпрашивал образ и зной
За скупые страницы нетлений
И за всех, осуждённых тобой.


И куда ни протягивал руки -
Там остался невыблекший след
И скупой и безумной поруки,
И шуршания шин и газет.


Но тебя не оставят в покое.
Ты уже не - один. И - тогда
Ты утратишь зерно дорогое,
Что тебе подарила звезда.


Но на миг - ослепительным эхом
Ты увидишь оседлость и свет, -
Так наделы считают по вехам:
тот итог или даже ответ.


И, уже растворяясь во мраке,
Ты промолвишь, страдая, тогда:
Я не верю в лучистые враки..
Все уйдёт. Этот миг -навсегда.

Июнь, 1979.




  * * *
За ухом еле видимый разрез
скрывает он - чужого мира Крез,
с торговой прибыв миссией сюда
с планеты Нет или с планеты Да .

И шрам его - холодный, как слюда.


Его глаза за стеклами очков
мертвы, как рыбьи в пальцах моряков.
В них тучи цифр, но лишь "один" и "ноль"
реальны, как для нас реальна боль.

Пронизан он бесплотностью, как моль.


Никто не знает, что он продает.
Никто не знает, что он покупает.
Но в страхе расступается народ,
когда он вниз по лестнице шагает,

он - мрачный и опасный звездочет.


И только ростовщик, банкир и кат
в его дверях услужливо стоят,
его в гондоле золотой везут
на Пьяццо; там выходят и идут

до Loggia под Часами, - и назад.


И, под Минервой стоя вчетвером,
они подносят к горлу влажный ком,
и к Башне руки тянут в тишине,
где Вздохов Мост сияет как венец.
И шепчутся они между собой,
и чертят знаки в небе под Луной...

Июль, 1979.



  РАССТОЯНИЯ
От руки до груди от груди до пупка:
это мерку снимает чужая рука;
этой мерки абрис улетит в небеса,
развернув наверху вместо звезд телеса


Изощренность любви не приемлет оков -
не докажешь в словах, что сигнал был таков.
И под спудом оков затаилась тоска
на открытой тропе - не для глаз, просто так


Соизмерить акцент не дано никогда.
В этом мире нет рук, чтобы выйти за "да".
И концов наших чувств в нем не совместить.
И самими собой нам не жить и не быть....
Август,

1979.
=================



  Лев ГУНИН

ПРОЗРЕНИЕ ИЛИ "ГИМУЛ" (ГИМЕЛЬ)


Стихи 1980-го года


  * * *
Мне трудно верить. Но возможно все.
Хоть тождество несильно в настроеньи.
Слепую радость подсветлить дано
Всесильным тактом в ветреном мгновеньи.


И этих чувств широкое окно!
Щемящая отрада дней на губы!
Так не было и долго - и давно,
И только мир трубит, и сердце любит.


И так нестись. Не думать ни о чем.
И в заповедник жизни отдаваться.
И только знать - ч т о есть еще в моем,
И чуждых слов намеренно чуждаться.


И открывать. И место знать души
Огромным, так надеянно открытым.
То - радость брызг. И пенно заглушит
Все за спиной - что подлинно обжито.


И э т о т миг, как много тех, других,
Больших и малых, взрослых, настоящих
Их, недоступных в образах своих,
В печать добра усиленно вводящих.


И так оно - все то, что не назвать,
Чего в бутыли дней не закупорить, -
Тяжелым пульсом в сваи бьет опять,
Изнемогает радостью и горем.


И я бегу. И пробую стоять,
Склонив себя в объятия и губы,
И подтверждаю: я рожден ваять
В противовес залогам этим грубым.


От чуждых рук и мыслей отстранясь,
В дробленьи слов найдя экстракт начала,
Я знаю: е с т ь, и это не отнять:
Прозрачным холодком из недр кристалла.
20 февраля, 1980. Бобруйск


 
 
* * *
проникнуть в прошлые века,
в то, что почти неуловимо:
как будто тонкая рука
откинула вуаль незримо,


и на исходе этих дней,
зачесанный под вату неба,
вкусить чуть талый свет бровей
и корку весн дневного хлеба, -


то значит просто ощутить:
что было в неживущем мире,
и в поощренье получить
внезапный облик вполэфирный,


и в отражении стекла
нелепым, солнечным, живущим,
увидеть тонкий штрих светла -
нацеленным и в сердце бьющим.
Март, 1980.




  КОМНАТЕ МОЕГО БРАТА

Ты здесь захочешь подражать -
как будто все еще возможно
поддаться праву замолчать -
и заговаривать несложно.


И незабвения волной
летит, не в силах отделиться,
воспоминания прибой
и верность праву не разбиться.


А здесь чужое дней и рук
тебе не даст остановиться:
как будто бережный испуг
в тебе под кожей станет биться.


И в разверст времени упасть
не даст тебе и оступиться
тобой не встреченная страсть,
тобой не виденные лица.


Чтобы совсем уже в другом,
несверенном и незнакомом,
сказать нечаянно о том:
гораздо высшем и влекомом.
Февраль, 1980.




  * * *
Тигрицей печальная песнь проползет.
"Вчера" и "сейчас" позолоченных струн.
И тень - словно синяя туча - грядет.
В сознанье мифический зреет типун.


Приходно-расходным растет полукруг
играющих связей и смелых миров:
и мраморным хрястцем белеющих рук,
и синей отверстностью сказанных слов.


Шершавостью мыслей сквозит суета
в отвесных прожилках дыханья и стен.
И как нарушитель закона и та -
трилистник, себя не дающий взамен.


Задумчивой каплей тоска упадет.
И Время такой же, но крупной вдали.
И в тюлевых складках меха выдает
черты укрупненной ворсистый тайник.


И камнем упасть размельченная суть.
Откроя глаза. И страниц шелестят.
И стрелы часов так вонзаются в грудь.
Но ты не смотри: ведь о н а не подряд.
Март, 1980.




  * * *
Красные трактора работают в поле.
Одинокие среди огромного пространства
До тех небольших домиков
Почти до самого горизонта.


Дым из дальних дворов поднимается кверху.
И стоячая вода в рытвинах и колдобинах
Голубыми глазами смотрится в небо.


Облака, многоэтажные, плывущие
в голубоватом небе,
Висят над зелеными зубцами леса,
И жирные коровы с пятнами на боках
и толстыми шеями
Одиноко бредут
среди опрокинутого голубого поля.
Апрель, 1980.




  СОРАЗМЕРНОСТИ

На часах моей жизни ещё два.
Как ножи, передвигаются стрелки мгновений.
Между их лезвиями моя жизнь.
Она оборвется, когда обе стрелки сойдутся на цифре "двенадцать"


Мгновения продвигаются медленней или быстрей;
Останавливаются, или обращаются в минуты.
Их длина зависит от величины
Скачкообразности настроений,
Потрясений и несчастий
Или моей (собственной) незабвенной вины.


Казнь продолжается.
Зажатая меж стрелками немыми,
Моя глава - заложник их движенья.
И все, что скажет делать злобный деус -
Я буду делать:
Чтоб растянуть мгновенье до предела.


Во всех передвиженьях затаилась тайна,
Мистерия Суда с неведомым исходом.
Стрелки сошлись - голова покатилась.
На всех - одна, на всех распространяясь,
Казнь эта - тождество мистерии и власти.


Я лишь часть в этих огромных, безжизненных;
В этих непомерных потерях,
В этих, зажимающих душу, тисках.
Как соотносятся эта часть и целое - не измеримое?
И то окно, плотно и холодно чернеющее в тумане
И вторым гребным винтом раздвигающее чрево пучины
И растягивающее, как две стрелки, ещё не прошедшие
половины?
Май, 1980.




  * * *
Мужчина средних лет,
с плащом на руке и медалями на груди,
которого я никогда - до того - не видел,
пропел сегодня в подъезде строку из моей песни.
- (Где им слышанную? /или же он слышал, как ее пел я?/) -


И это было наградой за пережитые муки,
за
отчаянье и штиль на жизненном море,
За то, что я остался человеком и выдержал испытанья.


Он сел, закурил
(Дым его сигареты смешался
с дымом моих мыслей о нем)
и вторично пропел строку
из моей песни.


Возникли в звуках
образы-сопряжения
в разных глазах
за ударами полдня
в беспределе лучей.


Такие же простые и понятные мне,
привычно-знакомые для него,
хотя, может быть, и не такие ему,


ему и его поколенью.
9 мая, 1980.




  * * *
Кончатся завод часов,
И стрелки, может, скоро встанут,
И только мысли не устанут,
как гирьки сказочных весов.


И округляется окружность.
И в ней к бедру бедро летит.
А в сердце лишняя натужность,
и пенье где-то тарахтит...


А ход пружины - распрямляясь.
И в мире нету уголка,
где, спрятавшись и укрываясь,
возможно избежать толчка.


И нет минут, и нет мгновений,
в которых можно изменить
невидимые знаки тленья
и дроби разделенья нить.


Так в твердом хаосе усталом
возможно веру обрести.
Но все равно лишь не начало.
Его ничем не обратить.
20 мая, 1980.


=======================
+ + + + + + + + +
=======================
 
ОБРЕТЕНИЯ

книга стихов лета 1980-го года



  CHANGES
they were around
I was within
the blue shadow of conspiracy laid on the wet swallow of shoulders
and the sun was as red as an apple
July, 1980. Bobruisk


  * * *
Опять так ночью тикают часы,
И за окном темнеют силуэты
Деревьев спящих - спутников росы-
И сквозь листву колышутся просветы.


Так ночь висит прозрачной кривизной,
И долькой дыни плавно входит к свету,
И переход в ней словно мост большой,
Но грани этой нету, нету, нету...


На стенах ткётся выцветший ковёр.
В домах везде спят люди, люди, люди,
В квартирах разных, среди масла шор,
И сон их мягкий плавен и пробуден.


Осколками, огрызками минут
Мгновенья ночи веки обернули,
И сон уютный лёгок и разут,
И в тишине движения уснули.


Чердачных и свисающих минут,
Оконных и квартирных - наслоений -
Немые вздохи медленно плывут
От светлых снов, от их переплетений.


На рамах на оконных тени спят,
Безлично разным сомкнуто большие,
И в синеве сиреневой скользят,
И шлют миров далеких позывные.


Сиренево колеблется эфир,
Сжимаясь волнами расхожих настроений,
И волны каждый посылает мир
Из хрупких линз и розовых коленей.


Покачивая город до "светла",
Подкожно теребит в подлунном свете,
И время спит в поверхности стекла,
Как русло в переплете-парапете.


Из всех домов согретое тепло
Плывёт куда-то вдаль неслышным эхом,
И обнимает улицы хвостом,
И катится светящимся орехом.


И запахов телесных и чужих,
Всех - тонких, неживых и внешних - сразу,
Следы покорно сталкивают их .
И ностальгией трогают мой разум.


От лун дворов (коль в мире есть полёт)
Ступенью отрывается и тает
Дрожащий монолит - горячий лёд-
И десять тысяч лепестков регалий.
Июнь, 1980.




  Лене ПОЛЯКОВУ
Во дворе, за окном, все звучит детский смех.
Эта ночь полотном замерла не для всех.
Скрип колес подтвердит, что не всё - тишина,
И - со смехом - врастает в квадратик окна.
И минуты скользят, как вода над тобой.
Но ты - здесь, а не там. Там – закат грозовой.
Там - луча истонченье, и в окнах - надрыв,
Там - луна над травой и сиреневый взрыв.
И, свой слух тишиной промокнув, промочив,
Ты становишься чище - пока только ты.

Этот сон или грусть, отделяя свой путь,
Должен эру за день незаметно вернуть.
И звучит за окном и листвой шелестит
То, что жадной стрелой из разлома летит.
И тревожит опять самолётами гул.
И стопу опирает о вычурный стул.
И в просмотре его хочешь купол открыть:
Что дошёл до окна - и не смог отступить.
Июнь, 1980. Одесса.




  Валере КНОДЕЛЮ
Из пограничных состояний
В простую плоскость этих дней
Летит, минуя расстоянья,
Явленье памяти моей.


И, закрывая вход от раны,
В моих глазах встают ясней
Неистовые барабаны
Других - и тех - минувших дней.


И - райским пухом смяв погоны
Невидимых-неслышных грёз, -
Колышется (как в дождь знамена),
Всё то, что я когда-то нёс.


И - между звоном колебанья
И этим сном небытия -
Рождается печаль прощанья
С тем "я", что в сумерках не "я".


И гроздь законной половины,
Как гвоздь, забитая в кулак
До выяснения причины,
Что распадается и как,


В ладони будет долговечно
Фрагментом чуждого торчать,
Непоправимостью конечной
И невозможностью понять.


Но нам чураться не пристало:
Мы все с отверстием в руке:
Как плотник - с топором.
Как всадник -
С мечом, в железном колпаке.


И это всех предназначенье,
Которое всегда верней
Натуры блеюще-овечей
И человечности свиней.


И отмеряем каждым шагом
Раздельноклеточный у них
Мир сталеваров и завмагов,
врачей, гадалок и портных.
Июль, 1980. Одесса




  КРИК

закатив глаза
выбегает за
полотно вагон
в магазин-загон


подоткнув подол
девка моет пол
под дождем из пчел
под свеченьем зол


за хребет схватив
десять тысяч див
богатырь несет
свой в ломбард компот


и в окне слеза
ставит паруса
и плывет одна
куда глядят глаза
Июль, 1980. Одесса



  * * *
затихло все
в траве стоит луна
на водопое ночи под наклоном
и небо - продырявлено - без дна
и не блестит большой звезды кулоном


весь город - ухом к морю - чуть бурчит
во сне в депо трамваем или конкой
и ржавый нож в спине его торчит
вибрируя от ветра звонко-звонко


вельмож французских лестницы в чаду
тумана водевильного и лепры
и Пушкин свою лиру рвет в бреду
безвестной переправы через Днепр


Мицкевич этот город не узнал
не в запустенье а в перерожденье
и спит Привоз похожий на причал
и стонет морем злой усатый гений
Август, 1980. Одесса




  * * *
Вот руки, охватив овал,
Сплетают чудо, всех чудесней,
И темным входом, взлётной песней
Поскрипывает мыслей вал.


И ослабляются шаги...
И вихрь захватит покрывало...
И вот уже, светло и тало,
Другого мира рычаги.


Но путь на этом не иссяк.
И не иссякнет душ начало.
И этим темным входом талым
Не одолеет первый шаг.
Август,1980.





  * * *
Поднимается к небу туман,
И, как гладь одноцветной вуали,
Открывает тоски океан
И примету отторгнутой дали


Позолоченных листьев чуть-чуть
Приближает легко отдаленье.
И слегка потаённая грусть
В этот путь вызывает движенье


Колебаний нелепых, других
Этот час создаёт появленье,
И за стенами чьих-то чужих
Босых ног обозначит стремленье.


И разбуженных птиц проведёт,
Как по нити, по розовой дали,
И прохладу тоски унесёт,
Словно сгиб одноцветной вуали.
Август,1980.




  * * *
Приближает затерянный звук
И тепло, и - в итоге - движенье,
И немую осадочность рук,
И дорийско-фригийские трели.


В той же степени мера труда
Уменьшаясь, так слабо влетает
В эту дырочку пламени льда,
В этот, звуком привитый, аналог.


И найдет там затерянный звук,
И, как веки, закроет мгновенья. .
Но ненайденность та же и вдруг
Проступает сквозь веки явлений.


И тяжёлой утратой скользит,
И тоску, словно рану, раскроет,
Чьим-то холодом ржавым сквозит,
Обнажая его непристойно.


И вздохнет вдруг тогда тяжело
Услыхавший значенья и звуки.
И в покинутой раме узлом
Опускает замлевшие руки.
Сентябрь,1980.




  * * *
Во сне ломается заслон,
И подсознание трепещет,
И взорами немыми хлещет,
И пробивается сквозь сон.


И мозг общается во сне
С другими разумами спящих,
Неподотчетных и лежащих,
И растворенных в тишине.


И, может быть, что где-то там,
В дали слоистой и саднящей,
Раскрепощенный и летящий,
Я сердце вырву - и отдам.
Сентябрь, 1980.





  * * *
И, под далью встречаясь легко,
расстилается простынь мгновений,
и проворных минут-дуновений
на каркасах развесит трико.


Высекая из камня огонь
долговременных искр желаний,
обнаженных трепещущих граней
чуть лениво трепещет ладонь.


И, вставляя в овал долговечий
балдахин ново-значной любви,
зажигается эхо наречий
и богемно-бесформенный квир.


И тяжелую мнимую ось
охватив ненамеренно, сразу,
как святую тяжелую вазу
проходя, переставить пришлось.
Октябрь, 1980.




  * * *
От розовой не отделяясь сферы,
настенный ломкий битум бытия.
В груди от т е х осколком давней веры
еще времен покинутых струя.


И, обитая там, где правит подвиг,
воздвигнув твердь и жаждая продлить,
она течет. И остывает в поздних.
И синий свет. И подсознанья нить.


И, среди эха прежних настроений
и прежних, бывших, розовых времен
всплывает сеть забытых построений
и старых, дореформенных, знамен.


И за стремленье жить одновременно
в двух плоскостях, в двух разных временах,
меня раздавят купола и стены,
и грудь проколют стрелки на часах.
Октябрь, 1980.



-------
===========
--------------------
===================